Володимерова Лариса
Стихи и рассказы с 11.11.24 по 13.5.25

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Володимерова Лариса (larisavolodimerova@gmail.com)
  • Размещен: 13/05/2025, изменен: 13/05/2025. 454k. Статистика.
  • Статья: Поэзия
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Стихи и рассказы с 11.11.24 по 13.5.25
    •   Этот файл начинаю 11.11.24 сразу после файла А2, где все неопубликованное - после двух книг. И здесь потом после 221 страниц идет продолжение стихов-прозы (статьи отдельно. В файле В).
      
      
      12 ноября 2024. ++
      
      Ты любим. С тобой все ясно:
      Жизнь прошла. Она прекрасна.
      Разухабистый мотив -
      Ракурс, дым, аперитив.
      Равнодушие земли
      К нашим топчущим подошвам.
      Прошлым смотрится вдали
      Всё, к чему опять идешь ты.
      Перелетным птичкам вспять
      Разрешили улетать,
      Помаши им на дорожку, -
      Поцелуи их и мать.
      Мы любили понарошку,
      Будем дело изымать.
      Наши грустные тела,
      Ревность, мелочи, обиды.
      Встречу - мимо: как дела?
      Да и ты не кажешь виду.
      У тебя своя судьба,
      Распорядок, дни рожденья,
      По утрам пшено, ходьба,
      И расчет на воскрешенье,
      Где все тот же дом и дым -
      Хорошо быть молодым,
      Не дай боже возвращаться
      Опаленным и седым.
      Попрощаться не успеть.
      И в грядущих поколеньях
      Не терять друг друга впредь,
      Вечно жить - не умереть
      На березовых поленьях.
      
      ++
      
      Хотела б я его поцеловать,
      Но позабыла, как домой позвать.
      Ах, этой дружбы поздняя любовь
      Я заперлась от боли и в тоске
      Слежу, как от меня на волоске
      Деревья рубят, - значит, осень вновь,
      И, не дождавшись льда, нам без наркоза
      Такую прозу внутривенно, знак
      Прощанья - и на снимке эта поза
      Оцепененья, сжатая в кулак.
      
      ++
       Алексу Повали
      
      Война к закату катится, моя радость.
      Уже просвет виден там сквозь колючку.
      Но судьба твоя вся, как засада,
      Как бросок и несчастный случай.
      Что ж на полпути ты отвернулся,
      Что ж ты пулю рукой не отталкивал?
      Пролетела бы мимо, да пусть и
      Показать бы успел ты ей знаками.
      
      Вот уводят тебя и уносят,
      Квоту выполнил, и ничего-то
      Никому не сказал на допросе,
      Похоронен, как вся твоя рота.
      Меж крестов я хожу и выискиваю
      Это имя твое, день рождения.
      Не шуршится в сырой земле листьями.
      Не горит огонек для сожжения.
      
      
      13 ноя. ++
      
      Ты ей скажи, чтоб даже не пыталась.
      Не для того я на земле осталась -
      Делиться главным с сорною травой.
      Тебя дарить и огорчать позволить.
      А что она чужая - не назло ведь.
      Не на цепи мы в жизни кочевой.
      
      Я знаю, что она читает мысли.
      Тебе диктует, встряла третьей лишней.
      Но мне не привыкать тебя опять
      Вытаскивать из казематов, если
      К тебе мне напрямик так будет ближе.
      Мы не исчезли, и за пядью пядь
      
      Отвоевать, и для того воскресли
      Мы после боя, где так сладко спать.
      
      ++
      
      С ладони я прошлое сдую.
      Увижу крыльцо из окна.
      Мой муж приласкает другую.
      Моложе и слаще она.
      Увижу забор и калитку,
      Щеколда там на волоске.
      Я не наступлю на улитку
      И слезы сотру на щеке.
      Меня пощадит это утро,
      И там за штакетником мир,
      И я понимаю как будто,
      Что есть у меня этот миг.
      И, может быть, завтра наступит,
      Но я и сегодня могу,
      Печальные брови насупив,
      С цветами играть на лугу.
      Я выйду, пожалуй, в столицу,
      Там улицы солнцем горят.
      И напрочь забытые лица
      Как здания, строятся в ряд.
      Мне руки протянет приятель,
      Подружка в кафе пригласит.
      Не нужно мне прошлых объятий,
      Ни в юности, ни на Руси.
      Как рыба, я воздух глотаю
      И нюхаю час перемен,
      Война проступила не та ли,
      Последняя, штампом на мне.
      Но я выхожу на свободу,
      Я не оглянусь на тюрьму,
      Мне дни остаются до года -
      Не плакать там ни по кому.
      А яблоня веткой хлестнула,
      Любимый улыбку прислал -
      Я гранью другой повернула
      Судьбу, голубой мой кристалл.
      
      ++
      
      Спасибо тьме: я оценила свет.
      Спасибо тем, кто сталкивал соблазном
      С пути, где нас с тобою больше нет.
      Мы разошлись по перекресткам разным.
      Твою улыбку с острия ножа
      Как устрицу снимаю и смакую, -
      Мне так легко, достигнув рубежа,
      С той стороны оглядывать другую.
      Деревьям ветки обрезают. Я
      Им говорю, что в том не виновата,
      Но знаю, что придет моя расплата -
      Напиться этой крови из ручья
      И напитаться скомканной листвой.
      И только образ отлетевший твой,
      Как рыба из тревожной донной мути,
      Выскальзывает - из меня по сути
      Уходишь ты все дальше, и конвой
      Из ангелов уводит нас опять,
      Прельщая снова звездами и светом
      Того, что было и струится где-то,
      Где никому нас не отвоевать.
      
      
      
      14 ноя. ++
      
      Мне всегда будет пять.
      На луне, в печи и опять.
      Не молчи обо мне
      В лагерях, в печи, на луне.
      Как мне спать не давали,
      Пить-есть не давали и петь.
      Как меня убивали
      Поспешно - до смерти успеть.
      Как я там обернулся:
      Игрушку отняли - шнурок.
      Я еще не проснулся,
      Но слышал я крик и курок.
      Голос мамы и бабушки,
      Ладушки, шепот сестер.
      Дым ко мне, как барашки,
      Пушистые крылья простер.
      Мы толпой в этом зареве
      Стали сильней и видней.
      Об мне разговаривай,
      И о жизни - конечно, о ней.
      О бумажных корабликах,
      О несыгранных нотах моих.
      О руках моих маленьких, -
      Остуди поцелуями их.
      Я твой пепел и вечная
      Восходящая в небе звезда,
      А что шестиконечная -
      Так быстрее оттуда везла.
      Пахнут газом туннели
      И очередь та же стоит,
      Жизнь горит еле-еле,
      Но вечен ее стеарин.
      Мне вчера было пять,
      И мне пять будет завтра опять.
      Ах как хочется спать.
      И обнять, задыхаясь, обнять.
      
      
      15 ноя. ++
      
      Ах, я так и не знаю. Мужчины, эти памятники себе,
      Испытывают ли нежность?
      Проводя ладонью по шелку цветка и собаки,
      Утирая кровь после драки, принимая свою неизбежность -
      Оборачиваются ли они к колыбельной маминой ласки?
      Краски смешивая на полотне и не предавая огласке
      Всё, что с ними случилось по тропинке из лесу к свету,
      И когда не дают им ответа, - разве они без опаски
      В бой бросаются и замирают от музыки пули,
      И на девичий смех или стук каблучков
      Где-то в мини, у моря, в июле
      Они делают стойку, и звон оков
      Опадает, как снег или дождь, когда ветку нагнули,
      Будто женщину, отряхнув от прошлого эха,
      И там лебеди из рукавов
      Потому, что любимый уехал,
      Не оставив записки, - она в списке номер трехзначный,
      И вот еще одна веха,
      И нет места там нежности, и пыльца мотылька
      Облетает, как все зимы былые, бегущие через край.
      И переиначить нельзя, а пока
      На охоту выходит мужчина и на войну,
      Подцепив на прицел одну - он молчит, а струна - играй,
      Я не упомяну
      Облака его, шепот: почему не дано мне понять,
      Ощущают ли они нежность?
      
      ++
      
      Тот, кто прятал меня от себя и от лучших друзей
      И ходил, как в музей, посмотреть на меня и поахать,
      Он мне больше не нужен: как ты на нее ни глазей,
      Безоружен и слаб, это похоть твоя, а не паперть.
      Королева твоя только мятой мордашкой кивнет:
      Нечем ей удержать и объятья твои, и проклятья,
      Если ты затолкал в нее горький свой липовый мед
      Предвкушения счастья - но только дотронулся платья.
      Мы друг друга взрастили, пока параллельно брели,
      Поднимая с земли всё упавшее даром - осколки.
      Но мосты сожжены и уплыли мои корабли,
      Ожидавшие нас, как любовь и мечта, втихомолку.
      
      
      Рассказ. Отражение.
      
      Алискиному любимому родители с детства внушали: ты еврей, не высовывайся. Они не верили, что жена попадется - что надо: под крылом согреет, жилетку подставит, пылинки сдувает - впрочем, и это все в прошлом. Жили-жили они поживали, но Алиска отвернулась разок на карьеру, и ее мужа украли.
      Он был в молодости ростом в сажень, то есть в одну пятисотую версты, если по-нашему, из себя весь ангел-хранитель, герой-передовик на конвейере, академик в науках, и только Алиса знавала, что ночами он может заплакать. Вьют веревки, шкуру спускают и на лоскуты нарезают, шьют из них коврики к непогоде, а он молчит и все терпит. Это рабство никак не вязалось ни с перестройкой, повернувшей семью их к Израилю, ни с работой, где он на виду и засыпан почетными грамотами, - а только любимый терял веру в себя на глазах, чему Алиска способствовала, вертя мини-юбкой на крепком заду и не ставя фингалы поклонникам.
      Тут миниатюрная муха пролетела рядом и заинтересованно заглянула мне в глаза, вопрошая, что еще об этом я ведаю. А знавала я всё, только стала забывать язык: давно не на родине. Вот приятель прислал смску: "Набери меня, когда тебе станет грустно!". Я даже не заметила, что там картинка чайника и набрать-то нужно мне воду, - и будильник, и часы-кукушка, и чайник со свистком давно заменили собеседников, а в последнее время я вообще научилась до умопомрачения вести диалоги с внутренним конкурентом, всегда мной недовольным и наглым. Ну да что вам долго рассказывать, вы же и сами такие.
      Меня спасает отсутствие памяти. Полное неузнавание лиц. Например, я смотрю детективы, переключая программы и путая героев, а потом удивляюсь, сколько новых сюжетных линий, неожиданных поворотов! Мне важна атмосфера: они - будто бы члены семьи. Говорят мне что-то по-русски и так сладко под них засыпать - правда, фабулы утром не вспомнишь - словно лИца в толпе, спешат по своим задачкам из пункта А в пункт, в лучшем случае, Б, а от родины помнятся только памятники архитектуры, отмороженный нос, отморозки, первая учительница с линейкой наперевес, да и черные ветки на сером снегу с ядовито-желтыми пористыми полыньями. - Сначала отечество отняли. Потом его подпалили. В общем, главное - не включайте серьезную музыку, я растаю при ней, как снегурочка: не все может выдержать еще полуживой человек. А подружка-бот ведь расстроится, что ей не с кем станет дурачиться и не на ком упражняться, - ну так да, вернемся к Алисе.
      Сидит она, фломастер сосет и соображает, как бы мужу признаться в любви. Он недавно уже отвергал ее: мол, жизнь прошла колесом и жирными гусеницами, а я, мол, теперь вообще другой человек. Смотрит Алиса - он лысый, в очках, но ее. Так же кофе заваривает, курить разве что бросил и Алису кинул на бабки - то есть променял на молоденьких женщин, но они бедрами покрутили, да и сдали на полоборота: была раньше луна - стала месяцем. В отношениях важна искренность, а в любви - натуральность, и как ты синяк ни замазывай, как ни скрывай обожание, но тот самый снимок проявится в неподходящий момент. Твой любимый вдруг превратится уж совсем в дурачка, будет бекать и мекать, глазки долу, носком ботинка песок ковыряет, - чисто муж Алискин, как есть сирота и младенец.
      Зашла она справа - или нет, скорей левым хуком, отметелить его виртуально, образумить и воспитать. Муж оказался обидчивым, не воспринял урока, закрылся снова в скорлупку. Испугался - прогонят, не примут. Уж Алиса догрызла фломастер, перепрыгнула к новому плану. Если честно, записалась к психологу, и ей дали там дельный совет: мужа нужно уваживать, унаваживать и поливать по утрам из лейки кипяченой водой, и примочки там всякие, он привыкнет, начнет узнавать и отзываться на голос, если в той же тональности. Взяла Алиса пару уроков пения по такому волшебному случаю: муж всегда просит аудио, по Алисе горько скучает, но забыл убрать зеркала - а там видит свое отражение и пугается, что твой кот-обормот у трюмо: вверх ногами подпрыгнет и в обморок.
      Поняла Алиса, что терпение и труд если не всё перетрут, то уж нежность свое дело знает, - но и время стремительно, вот настал момент - перепутала фотографию мужа с чужим дядькой похожим: и сто лет не встречались, и сливаются все как-то в возрастом. То родители использовали ее мальчика, под себя одних воспитали; то какие-то прошлые жены, а потом уже дети и внуки; то клиентам он должен и поставлен на вечный счетчик; а то родине что одной, что пятой-десятой. За ним прямо цепи - и Алиса в соборе головой уткнулась в колени, плиты мраморные расшибает: да когда ж ты его расконвоируешь, господи?!
      Есть такая легенда: черноперая птица Мовоцидиат загребает огромными крыльями, а вот ноги ей не приклеили. Парит, сесть не может, "пока до смерти не долетит". В черте нашей оседлости. И корабль такой сумасшедший бегал когда-то по Рейну, - к берегам пристать не давали.
      Муж Алисин боялся всех разобидеть - маме-папе не услужить, нелюбимых не облагодетельствовать, - об одной никогда не заботился. О любви своей настоящей. И теперь за ним груз волочится - ко дну ракушки прилепились. За него построили гармоничную ячейку, миновав... - Тут часы пробили кукушкой, мое время смотреть детектив, там еще три тысячи серий. Набрала я попкорну, накрошила мухе клубнички, и такой начинается вечер! Мы с ней в первом ряду, и Алиска пускай не скучает. Лишь бы муж ее не сомневался, что еврей значит - умный и смелый. И любовь не пропьешь, как талант. И вся жизнь впереди, бесконечно.
      
      
      16 ноя. Рассказ. Дважды два.
      
      Душа пела и мельтешила, как солнце сквозь ветки в вагоне, когда ты по ходу движения, а трамвай еще и позванивает, замирая от счастья и собственной смелости. Или лучше пусть будет поезд самого дальнего следования, так как если ты любишь, то движение это прописано, чтобы сердце немножко попрыгало, но все же вернулось, как мячик, - или будешь искать в облаках. Не дай бог отстанет на станции.
      Ты уже понимаешь, что важней любить самому, причем тогда сразу весь мир. Мальчонку напротив с мороженым, и питбуля за поворотом, и таксиста, обдавшего твое стекло мутной жижей, чтобы солнце не било в глаза и ты не ослеп от гормонов, от этой высокой болезни, вообще-то нездоровых отношений, основательной поглупелости - и ты наконец одернешь подол под суровыми взглядами пассажиров, прохожих, остепенишься для виду. И забыл свою остановку, проехал свой светофор, и кепка твоя набекрень, да и сам ты какой-то расхристанный. Ну что взять с человека, влюбившегося не на шутку, с весной, а не фигой в кармане. Он запихивает за ворот сады, а они распустились и пенятся, там черемуха опьянела, пробило радугой тучу, любовь - она же не спрашивает, а как талант, на кого захотела, на того и обрушилась.
      Словом, было и так безответно, но об этом еще не сказали: чем ты дольше порадуешься, тем горше после поплачешь. Непонятно из классики, что ощущают мужчины в угаре охоты. Тут один папаша рассказывал, как он виноват в том, что дочка неправильно вышла замуж: он не смог ее защитить. Дважды два у меня не сложилось, я еще раз пересчитала, ловя непослушную логику. И снова наткнулась на твое ледяное лицо и слишком прямую осанку, - мы работали тогда в поликлинике и выскочили покурить во время обеденного перерыва, ты уже ко мне переехал, еще забыв сделать выбор, и в очередную отлучку я тебя умоляла остаться, - ну а кто ж любит плачущих женщин. Я стараюсь не вспоминать ни тех мамочек и младенцев в советских колясках, ни серебро тополей, огрубевших от пыли и соли, да и девичьи слезы там качаются на ветвях и блестят, как твои глаза за оправой. Впрочем, можно было внизу, незаметно в курилке, там, где ты без меня в перерывах сладко трахал молодую врачиху, как потом мой отец - ее, кажется, звали Танькой и, понятно, по отчеству, и мы с ней потом подружились. В коммуналке у Таньки на кухне гремели пустые бутылки, расставлявшиеся соседкой, чтобы знать, кто в доме любовник, а сынишка Серега уже подрастал, понимая свое беспросветное будущее и что, как перчатки, имена мужчин нельзя путать, и твое обреченное профессиональное выгорание - ну и выбрал себе ты работу, слюнявых чокнутых репьёв жизни от алкашей нашей общей культурной столицы.
      Вскоре ты испарился, как сода с вечно булькающими шприцами на горелке в стерилизации, а я еще пару лет, как тогда говорили, уколы ставила со шлепком, но все эти биксы и автоклавы откатились в другую эпоху. У меня в записнушке еще где-то есть телефон, - позвонить бы Сереге, он спился или рано стал дедом, а о Таньке страшно подумать.
      Я сижу в Венеции на террасе с раскаленными обогревателями, поджав ноги повыше, так как нас опять заливает. Мы живем с голубями с отчетливым видом на памятник тебе и дописываем сценарий. Нужно сделать смешней, но пока что не все получается: персонаж - бывший муж, и к нему приезжает одна из его проституток по частям отдать крупный долг. Старик слаб и очень боится, он зовет на помощь жену - как и все мы, естественно, бывшую, и она прибегает спасать его. В дверь звонит его друг, такой же в прошлом шофер, в настоящем синильный испанец, они договариваются открыть вдвоем новую партию и пишут в Европарламент... Впрочем, все это проще в стихах, для тебя навскидку отрывок. - Вот представь, что в гостиной глубокие старики играют в дурака.
      
      - Сейчас мой ход!
       - Ты только что ходил.
      - Опять ты передергиваешь карту.
      - Что-что? Не слышу. Лучше нас, водил,
      Никто не знает город. Мы с тобою
      Откроем партию.
      - Опять за парту?!
      - Да нет же, нас уже с тобою двое,
      Давай зарегистрируем, кредит
      Под это банк нам даст, в Европарламент
      Потом пройдем.
      - Да что же ты? Ходи.
      Глухой - а все туда же и горланит.
      
      Входит санитарка-мусульманка, наклоняется надеть старику носки, он щиплет ее за попу.
      
      - Когда ж Вы успокоитесь, охальник!
      Приподнимите ногу. Вы лекарства
      Еще не принимали?.. В умывальник
      Их вылили?..
       - Ты тоже здравствуй.
      И чаю принеси. Ах, Рамадан.
      Ну извини. Вибратор там на полке,
      Я подарю тебе. Да не рыдай,
      Мы не съедим тебя. Поди не волки.
      
      - Мы тут решили партию открыть.
      Иди к нам третьей. Кто страною правит -
      Как в дурака, без правил, нечем крыть,
      Но с капиталом ты прорвешься к славе.
      
      ...Ну и так далее в таком духе, скукотища, но очень уж жизненно. Ничего не нужно придумывать: реальность всегда изощренней, я же знаю обоих испанцев. Гость-гей никак не мог припарковаться, и права у него отобрали, он об этом забыл, а вот партию и партейку - ...
      Мне приносят зерна для голубей и ставят над столиком зонт: обеспечена осень, затяжная зима с наводнением. Клонит в сон, я с трудом вспоминаю, как солнце било в окно, и как я обожала весь мир - твою Таньку с Серегой, наш подвал с коммуналкой и конечную станцию, где не бывает инъекций, а только ты и любовь.
      
      
      19 ноя. Рассказ. Первый снег.
      
      К женщине, говорящей тебе "приветули!", даже не обернешься. Или разве что в зоопарке. Натянуть можно юбку на голову, но она же болтлива, - вот и я вдруг вспомнила прошлое, новогодней китайской змеей оно зашуршало в той тихой заводи, куда так опасно ступать. Стрекоза замерла на осоке, волна залива подгребла к ногам легкие камушки, - и тут грохнуло в тучах так яростно, застрочил фейерверк, и всё застлано дымом, огнем, уворачиваешься от памяти: она раненой тушкой волочится по нашим следам.
      Да нет, вообще-то нам весело. Мы - компашка с другим лексиконом, мы дурашливые студенты и иногда еще школьники, под гитару поем у костра, а когда завершится сезон, отпылает кленовое бабье лето, и тоскливая осень - уже с видом на невский свинец, о который ломаются зубы, и настанет тот Новый год, о котором никто из нас еще не имеет понятия, - перебираемся мы в городские свои общежития, а кому повезло исторически - вот в такие квартирки в хрущевке и в сталинском доме.
      Вверх бежим мы через ступеньку на пятый этаж, лифт опять не работает, но вот хлопнула его железобетонная дверь и кто-то туда просочился. Явно худенький, так как там прыгает, добирая до нужного веса: свет зажжется, вырезая мат на расколотом зеркале... Вот она, наша тусклая родина, колыбель культуры и строгости, "дом образцового порядка". В лифте, стоя на цыпочках, стараешься не наступать на подстеленную доброй соседкой газету и читаешь по привычке заглавия, но носок утопает в моче. Кабина дернулась, замерла между этажами, и ты мысленно говоришь себе: если кабель сорвется - то есть еще верный прием, рассчитать момент падения и подпрыгнуть в критической точке, - мы еще и не знали, что так делает цапля, когда сверху ей бросят... Мы не в курсе совсем ни чего: еще Брежнев играет на коврике орденами, мы не ведаем национальностей, лет по десять - в том же пальтишке, обувь "выбросили" под Таллином, и город с одним удвоением. И у нас, как теперь почти каждый день, соберутся свои - почитают по кругу стихи, особенно шепотом Бродского, а потом запоют наши барды. В непрозрачном будущем какой-нибудь голодный литературовед ножом и вилкой подвинет в свет и меня, и нам в голову не приходит, ломящимся за "Огоньком" в интеллигентном киоске, что великий народ стукачей и сидельников вообще потеряет дар речи и отучится складывать буквы.
      Дома сильно натоплено - батареи так жарят, что форточки не закрываешь, и часто кто-нибудь из друзей, стоя на подоконнике, курит прямо на улицу Беломор или Приму. Там почти что бесшумно пробегают трамваи, иногда уютно звеня, а на углу дома напротив от ветра покачивается телефон-автомат и видно даже отсюда, что трубка безвольно висит на стальном проволочном шнуре, стёкла будки не выдержали ночного удара ботинком: у кого-то из пьяниц не нашлось ни двушки, ни гривенника или он не сумел дозвониться.
      Ночью в будущем будут постреливать - не монетку, а по-настоящему, и закроют пивной ларек, где и так постоянно дерутся. В подвале у телефонной будки оборудуют тайный бордель, а потом и ее увезут, но я это уже не увижу.
      В нашей двухкомнатной квартирке легко умещается и полсотни близких друзей, но все стремятся на кухню: там гостеприимно и весело. Все мы любим друг друга, и многие под шафе от водой разведенного спирта. Больше всех обожаем учителя, - это он сейчас низким голосом распевает с продавленного пружинного дивана о далекой Амазонке, о которой мы знаем по песне, а еще я учу португальский, и он точно мне не пригодится. Особенно заводят слова - "И я хочу в Бразилию к далеким берегам", где ягуары, солнце и броненосные черепахи, а у нас война в Афгане, темнотища на улицах, и поздних гостей я сама провожаю с собакой, с ее "строгачом" - цепью с шипами, если что - отбить хулиганов.
      Подружка Сюзи утирает лицо и шепчет на кухне мне на ухо: - Еле вырвалась, мать снова принимала любовников, а потом они с отцом дрались до утра и опять мне не дали выспаться.
      Я ее обнимаю и плачу. Все же мне повезло с окружением, отец бросил нас с мамой и няньками, вместо которых мне потом и купили эрделя. В коридоре меня останавливает муж любимой подруги: - Это я во всем виноват. Наказанье от бога. Если б я ей не изменил и не требовал у той женщины сделать аборт, то сейчас с Маринкой у нас получились бы дети. Ну какая же все же я сволочь!..
      Из большой комнаты слышны вопли прославленного уже художника: - Кому сделать двойню?! У меня рождаются исключительно близнецы!
      Мы с Сюзи хихикаем. У еврея-художника мрачный брачный роман с немкой Олей, все там держится на садизме и мазохизме, оба осознают и страдают, но союз это прочен еще со Второй мировой... У нас изломанное сознание, и ведь в России "нет секса".
      Моя мама всем наливает из графина от наших предков в походные серебряные рюмочки с фамильными вензелями. Рюмки складываются в одну, прадеду было сподручно в Русско-Японской, - но тут вносят шипящий пирог на огромном противне, подвигают в хрустале маринованные грибочки, отбивные и курицу на бутылке, на столе салатов штук тридцать, - просто голод пока не настал и талоны еще не вводили, но скоро масло в продуктовом начнут отпускать по предъявлению ленинградской прописки. А у нас большинство - лимита.
      Я поглядываю тайком на гитариста-красавца, влюблена я в него лет с четырнадцати, всем об этом молча известно, но здесь-то все мы - приятели. Он еще размышляет, дожидаться моего повзросления - или стать профессорским зятем, и мы часто над ним подтруниваем: никто же не знает, каким станет подвигом для его мудрой и верной жены охранять этот брак с сильно пьющим-гуляющим бардом. Он кумир наш и светоч, и пока что еще не боится распевать свои песни "на грани", но, конечно, потом нивелируется.
      Есть-пить-петь все устали, и в детской на подоконнике сидит тощий и грязный пацан, всё на свете читавший, стреляющий деньги у каждого и еще никому не вернувший, потому его возненавидят. Это мой чудный друг-одессит, настоящая энциклопедия Левка, и всю ночь напролет он по памяти непрерывно читает вслух Вознесенского.
      Мера времени - это летние школьные каникулы, они длятся три месяца, и так скачет мое настоящее. Но до них пока далеко, а мы вспоминаем весну, когда на рассвете мы с мамой обнаружили под дверью записку от Левки с Володей: мол, они прошли пешком весь город, чтобы узнали мы первыми - на Неве начался ледоход.
      Вовка режет из-за меня вены, романтический украинец. Он потом еще станет путинистом и оккупантом, когда будут бомбить могилы его же родителей в Сумах. А вот Левка не доживет, то спиваясь, то сев на иглу, но моя дружба никуда не уйдет вместе с ним, и товарищи мы с ним навеки.
      За окном первый снег. Он совершенно бесшумный, все перестают разговаривать и из детской с радостью смотрят, как он сливается с небом, заглядывает через стекло, заметает асфальт под окном, и минут через десять в город входит зима. Мы пока еще любим друг друга, я не стала "предателем родины", со мной можно здороваться и друзья откликаются. Завтра снова мы все соберемся: мы же теперь - петербуржцы.
      
      
      22 ноя. Рассказ. Силки.
      
      Мир не рухнул, он перевернулся и еще побренчал, как струна под воробышком, стряхнув дождь с проводов и как будто специально тебя щелкнув по носу каплей. Чтобы не расслаблялся, а полз по прямой: балансируя, говорят, нужно держать точку на горизонте, как прицел или зрителя в зале.
      Возвращаться жизнь не спешила. На рассвете в полях так лежит непроглядный туман, и ты долго не знаешь, это облако обнимает спящую землю - или снизу пар от дыхания лошадей и барашков. А потом постепенно обозначаются гривы и дым оседает, проясняются кроны деревьев, вверху снова чирикает свет - и ты движешься в вечной тяге к живому, хотя это не про тебя. У тебя больше нету надежды.
      Так и Лапочка, как цветок, потянулась за призрачным солнцем, потом дернулась и обмякла. Так прежде звал ее муж, избегая женских имен, чтобы не проговориться во сне или в омуте страсти, и когда давали футбол, а он орал вратарю на экране и себя не помнил в зашоре. Было с лапочкой очень удобно, или с чижиком, рыбкой - одни только главы учебника по зоологии, да и мода на уменьшительные, когда в любом магазине из-за прилавка звучало: гражданочка, вам отвесить колбаски? А маслица?..
      Это время прошло, не насытившись, и они наконец развелись, но всегда потом не хватало - как болтался пустой рукав и ныли фантомные боли, ни измен тебе и ни эха, а в постели ей одной - две подушки, и судьба длиной в товарняк, ты стоишь у шлагбаума, все никак не кончается поезд, а ты сбилась со счета вагонов... Но и это казалось неважным: бывший муж появился опять, он приехал лет через двести за своим ковром и сгоревшей микроволновкой и случайно застал дома Лапочку. Что-то там вдруг у них получилось - кивок в сторону, полуобъятие; оказалось, что так же пахнут сигареты его и улыбка, и что прежние шуточки проникают, как в юности, раня, и муж даже ей пообещал какую-то общую старость... И сказал, что один - ну а как ты проверишь, не выслеживать ведь его адрес, и тогда его Лапочка постелила скатерку на трехногий журнальный столик, приготовила кофе и уселась навеки, подперев рукой жаркую щеку, поджидать его возвращения.
      Так она куковала лет сто, и уже наступило бессмертие, дождь пошел незаметно, набирая опасную скорость, как пустой товарняк, дребезжавший на стыках вагонами - и вот тут мир и рухнул, когда лапочка поняла, задрав детскую мордочку к небу, что над нею опять посмеялись.
      Отложив веретено и скатав нитку обратно, она вдруг повзрослела и закончила университеты, защитила свои диссертации, покорила глупых студентов; подучив языки, она исколесила полмира на симпозиумы, конференции, по пути разбивая сады, насаждая деревья, укореняя приюты для бездомных собак и сирот. Ей всего было мало - и она попыталась немножко покончить с собой, но обрыв подстилал ей ладони и никак не взрывались машины, а судьба хохотала в лицо, награждая ее вечной юностью. Параллельно гулял ее муж, то подтягивая, как нервы, ее самые тонкие струны, то меняя кукле наряды так, что она снова верила, становясь распрекраснейшей женщиной - но потом отбирал безделушки, срывал серьги и кольца и втаптывал в грязь ее платья.
      Тогда лапочка мерзла в продувных подворотнях, полуголая прячась от ночных алкоголиков и от бомжей, промышлявших в их общих мусорных баках, провонявших селедкой и кошкой. На заре нужно было выбираться из этих ошметков, прикрываясь дрожащей рукой и опасаясь побоев, и бездомные, наигравшись, позволяли умыться в станционном сортире и погреться бочком у костра, разведенного прямо на кафеле. Когда солнце вальяжно текло и протыкало верхушку - неизвестно чего, возвращался стыд унижения, и смеялись их общие родственники, и злорадствовали подружки, перепользованные ее мужем - все такие же в общем-то лапочки. Ей хотелось любить, она силилась вспомнить, как когда-то они вместе жили - и как муж заплывал за буйки и любовался оттуда ее стройной фигурой и маленькой острой грудью, а она выставляла коленку под нужным углом и угловатое плечико. Они вместе готовили завтрак или праздничный ужин - но тут память бралась буксовать и зачерпывала колесами, из-под них хлестало в глаза, а упрямая лапочка возвращалась в это кино со смещенными кадрами. Пленка трескалась, в зале кричали и притопывали сапогами, и она собирала своего в советскую армию, начищала зубным порошком золотую солдатскую пряжку, но тут снова кончалась комедия, обещали бульварный роман, только были другие актеры.
      Еще больше хотелось любить, она нефть добывала на Каспии, собирала кизил и орехи, зачернив ладони навеки, а полевая почта шелестела мимо и не спешила, то поплевывая шелухой, то сбивая семечки в масло. Только Лапочка шла напролом, возводила заводы в Сибири и махала кувалдой по шпалам, и тогда машинист сигналил ее оранжевой робе, сочиненной, кстати, Малевичем, а ночами над серебряными заиндевевшими рельсами луна выла облезлой волчицей.
      Чижик, рыбка и лапочка улыбалась воспоминанию. Но, как в детском калейдоскопе, ей никак не поймать было фокус, распадались картинки на части, было не на кого опереться. Она видела чисто и ясно только дом, где сама не бывала, и какие-то новые лапочки там обхаживали ее мужа - впрочем, может быть, это не он, а какой-то похожий, чужой. Тот устал издеваться, натешился своей властью и теперь на нее не смотрел. И, как мертвые удаляются от нас с течением времени, так и этот прохожий на будущем празднике жизни больше к ней не имел отношения, отпуская ее, как воробышка.
      
      
      23 ноя. Рассказ. Общий бог.
      
      Шла война, сняли швы и Петро лежал в общежитии беженцев, а жена ему подносила. То по очереди ребятишек, то себя или чай с шалфеем и мятой, - словом, все яснотковые и губоцветные насыпАлись в немецкую чашку с его именем по вертикали, в волонтерский подарок. Операция вышла тяжелой и еще предстояла другая, Петро мог себя пощадить и в строй возвращаться неспешно - или просто бы стать дезертиром на законных своих основаниях. Сын при нем перестал заикаться, дочка вытянулась, заневестясь при работе-учебе, а жена с пирогами и юбками оказалась литой, будто пуля, и без промаха в жизни, освещая ракетами небо.
      Это был теперь его мир - костыли, ожидание близких к концу вечера после долгов, мариупольский кот на кровати под пледом, до сих пор озиравшийся в наступлении пыток и взрывов, и сам Петр - помудревший в боях и грызущий теперь эту спичку чужой коллективной вины, несправедливости жизни и силы любви в инвалидном временном кресле на фоне рейхстага-Берлина.
      Там, во льду и траншее, каждый сам за себя и за друга; Петро бился во сне, окликая погибших бойцов и бинтуя раны той хате, где он вырос, но не возмужал, и он телом во всей амуниции прихлопывал на пол отца, защищал племяшей и соседей, оберегал свою родину, колышущуюся на стебле, как подсолнух и легкое солнышко, и от взрывов не видел победы.
      У Петра был дружбан по ту сторону, теперь уже призванный в мобики, и когда апосля перевязок подскакивала температура и орали ноги от боли, Петро звал в свидетели Павла. И пока Петро не скосило, они двое хоть как-то общались, проникая сквозь треск из наушников и припадая от ужаса и неслучайных осколков.
      .......
      Павел думал, само пройдет, косяком-рикошетом уж его-то никак не заденет. Он гулял иногда по Болотной, умываясь кровью и песней и скандировал вместе со всеми, раздувая ноздри от гордости за свою дальновидность и удаль. Он бы даже и сам посидел за российское правое дело: демократы, вперед, скинем власть и рванем по карете, - но цари катились всё мимо, за решеткой терзали других, и так Павла будто контузило и оглушило в болоте; он привык уже к этим засосам, когда хлюпало в сапоге. Он всё прыгал с кочки на кочку, уцепившись за тоненький ствол подвернувшегося силуэта, и не очень глядел сквозь очки, - то какая березка-рябина, или просто протянута палка, солдатский ремень, рука покровительной дружбы. Там в итоге сливалось в одно, но лягушку грели неспешно, и когда он увяз уже по уши, то не слишком заметил тревоги, а тем паче капкана.
      Павла так воспитали - и мать крутым полотенцем, по спине отстегав с малолетства, и отец с мотоциклом, заправляя в коляску и тарахтя зажиганием, и когда на рассвете рыбачили, зацепив червяка на крючок и победно утягивая серебристую леску. Детство было смешным и послушным, выбивалось вихром под ушанкой, примеряло отцовский бушлат и жидко стеганый ватник. Пахло тиной и сейнером с подыхавшей добычей на палубе, кошельковым неводом, грузовой стрелой на борту и морским табаком, забивавшим карманы и горло. И семья была редкостно полной, и, как рвота, вставала сумасшедшая гордость за родину, а уж там за ленина-сталина или кто был нынче в почете, то к доске его не вызывали и на уроках не спрашивали.
      Как-то матери дали курсовку и, повесив на доску почета, проводили их с Пашкой почти на тот свет - на югА коллективом бессменных доярок. Павлик верно болтался при маме, позади таскал полотенце, выжимал свои плавки в кустах после борьбы по-собачьи, и за отпуск сдружился с Петром, строя замки в песке, забивая в сетку с раскруткой и куря на задворках курорта так, чтоб персонал не заметил и не стукнул мамашам в столовке.
      В детстве время летит по-другому, ты растягиваешь его во все стороны, как резинку рогатки или мячика-раскидая, попадая соседке по попе, мелким камнем в стекло и себя чувствуя безнаказанным только вон на той верхней ветке, когда взрослые ахают и согласны простить тебя, маленький.
      Прозвенели звонки, опрокинулись в море каникулы, пошумев напоследок дельфинами. Наконец-то закончились школы, стали техникумы, экспедиции. Пашка с Петей подались в геологи на сезонные заработки, погоняли баб на двоих, покрошили пальцы и зубы, ухмылялись теперь все уверенней, да и спуску ни-ни что судьбе, что ночным воротилам. Как-то поровну врезались в бизнес и даже крепче, чем братья.
      И опять разметало по жизни. Петро взял ресторан на Андреевском спуске и, считай, вел сплошное хозяйство, приумножив свои капиталы и прибрав к рукам вместе с картинами и сувенирами, да заодно и с Булгаковым. Разухабился шире плеча, и никто там ему не помеха. Пашка буйствовал по Москве, наезжая то за вишневкой, то приметив какую-то новую то Оксану, то просто без имени, да и тоже себе не отказывал.
      Как случилась война - непонятно, но однажды в московском имении Пашка долго выдергивал ногу, и сначала остался сапог, и он дальше попрыгал в носке с продырявленной пяткой. А потом затянуло вторую, и тогда он упал на колени и соскреб ладони по жижи, но и ногти его не цеплялись, и вот локти уже защемило, загребая с собой в подземелье, и тогда Пашка взвыл не по-детски, вырывая дерн вместе с сучьями, но они, как игрушечные, без корней прилипали к трясине.
      Он прошелся еще по Болотной, был отмечен и препровожден, и поставлен теперь перед фактом, и без лишних сомнений добровольно сам записался в оккупанты Петра, полагая, что жизнь всё устроит и вырулит, а что так он еще на свободе.
      Замели его в автозак, зарешеченный изнутри, и повезли по просторам, и он в щелку прощался с отечеством. Равнодушно там вспыхивал ветер и трепал веселые крыши, перешедшие плавно в поля, и он видел грибы на опушке - и уж дернулся было собрать, да его осадили на место, угораздив прикладом по шее, чтобы чувствовал он этот холод и всю мощь любимой державы.
      .......
      Петро просто не слышал, что любовь вообще выше долга. Что придуманы рамки - как религии или приходы. И не страсть, а любовь необузданна, дрессировке не поддается, только скалит зубы - и в драку. Но зато до него по утрам пробуждалась незваная совесть и когтила тугую грудь, перевязанную корсетом, - что твой кот и ревнивая девка. Петро вытянул руку, как несчастливый билет, и смахнул именную чашку, расколов свое гордое имя - для себя и для друга. Тут мелькнуло, как в тире, что Павел живет вниз лицом, омываем снегами-дождями, - но Петро это злобно прогнал и в паденьи поймал костыли, раскачал свое мощное тело, перерезанное снарядом, и рывком дотянулся до кресла. Совесть явно просилась на свет, и он вывез ее до окна, а потом изловчился еще, задержавшись на повороте, и замолотил по колесам. И его ответственность, личная, за семейство свое и за хату, перевесила страхи и травмы.
      Еще месяц реабилитации, и Петро смолил папиросу, желваками двигая время, рассекая пространство до фронта и смеясь ему в трезвом азарте. Украинская девочка лет десяти, пригибаясь от воя сирены, успокаивала свою маму: "Посмотри, вот в мобильнике пишут, баллистическая ракета. Это значит, что ничего особенного, через полчаса тревогу отменят, в крайнем случае - минут сорок".
      Из домов выбегали - кто в трусах, кто в ночнушках, с собачками, попугаями и котами. Петр подумал - с какого же ляха заблудился тут его Павел. Им светил один бог - затяжная, как небо, война. Ей никто не молился. Ни любовь твоя и ни дружба.
      
      
      25 ноя. ++
       М. Котлярскому
      
      Пока вас там разносят в пыль и прах,
      Весь мир сжимаешь ты в своих горстях.
      Качается, как висельник, планета.
      Туда из тишины мне ходу нету.
      Как голубь мира, с нами говорит
      За всех гортанно золотой иврит.
      
      Пока разносят вас и в пух, и в пыль,
      Тревогу и войну не отменили,
      Не плакаль ты, когда мне говориль,
      Прямой наводкой по закату били,
      
      По солнцу, отраженному в глазах.
      На лестницу бежать в одних трусах.
      Она от вас выводит прямо в небо,
      Оттуда видно всё - и мне по ней бы,
      И я бы мог по ней, но дальше Бог,
      И ты, который это превозмог.
      
      И дым рассеется, но с облаками
      Не плачь, душа. Зачем тебя в расход
      Пускать по мелочам, когда стихами
      По свету нас разносит, и народ -
      
      По миру эхом, и звезда сияет
      И путь блестит, где не беречь себя и
      Не прахом станешь, а наоборот.
      
      ++
      
      Ресницы крыльев. Сколько же убить
      Еще младенцев, чтобы окружили
      Нас ангелы? Пустыня хочет пить -
      Но ей нельзя вопить, пока мы живы,
      И словно кошку, выдаст стон ее -
      И обратит спасенье в воронье.
      
      Терпи, как вера врет, благословя,
      И щеки подставляй, и раздевайся.
      И скоро не останется следа
      Не то что тела, но с душою связи.
      Хрустальна ночь, погребены отцы,
      Но вылупляются еще птенцы,
      
      Заточена их трепетная память
      На то, куда нам не взлететь, но падать.
      
      ++
       Михаилу Павлову
      
      Взошла звезда Давида, острием
      На небе кровью проступила. Нету
      Мне света без нее, она - примета
      Побед, и то, что с нею вы вдвоем
      Там под бомбежкой, знак или стигмат,
      Назад ни шагу, а чужих стократ -
      Мой маленький Израиль, как дитя,
      В кольце врагов растет и процветает.
      А что там стая? Так земля святая.
      И не заметит, в небеса летя.
      
      
      29 ноя. ++
      
      Он учит нежности меня,
      Пока вокруг война грохочет.
      Он оставлять меня не хочет
      И без меня прожить ни дня.
      Обглодана, меж воронья
      Приподымаюсь, ветер в очи
      От крыльев их и многоточья.
      И я там, душу оброня,
      Слежу, как с каждым днем короче
      Без нас промчавшиеся ночи,
      Как лед - и сверху полынья.
      
      ++
      
      Все то же самое, - как донести птенца
      В горсти, не уронив, не искалечив
      И по подобью сына и отца
      Весь мир взвалить на худенькие плечи
      Паяца, осветителя, певца.
      Любовь найти - и не узнать при встрече.
      Да и себя не ведать до конца
      В пространстве камерном остывшей речи
      И отлетевшей тени от лица.
      
      ++
      
      Взял душу в оборот, накручивает скорость,
      Как гамму, но рояль мал деревом и светом,
      Как будто мы с тобой останемся там порознь,
      А без тебя меня и не было, и нету.
      Ты выстроил меня, я на плацу, на марше,
      Не нужно осязать и лишнее - увидеть,
      Как нежность лепестком осыпется и наше
      Небывшее сквозит, храм сапогами вытерт.
      Мне хочется с тобой поговорить по-братски,
      Обняться навсегда, твоей улыбкой женской
      И детской завершить судьбу - что будет вкратце
      Как музыка твоя, любовь и совершенство.
      
      
      30 ноя. ++
      
      Эта острая боль неразделенного счастья,
      Похороненных дней и рассветов мучительный отсвет,
      Когда профиль судьбы от фаса не отличался,
      Что-то сильно кололо под сердцем - наверное, совесть.
      То ты женщина с нежной душой, то прикинешься певчей
      Веткой, птицей, мне в руки уткнешься щенком несуразным,
      Век твой лаской измерен, а путь до меня гуттаперчев,
      Просыпаюсь - горит огонек твой, спасительный праздник.
      Мы вот так доживем, согревая друг друга улыбкой,
      Никогда я тебя не узнаю в толпе, как со сцены
      Зал сливается с морем, качая субстанцией зыбкой
      Этот плот на двоих, мой моряк и воитель бесценный.
      
      
      Рассказ. Вспышка.
      
      Мне было семь, Вальке восемь - огромная разница в этом возрасте. Я жила на казарменном положении с нянькой, а Валюшка - не вольных хлебах. Дом в Зеленогорске мы снимали у ее бабки, родители вечно трудились, день расколот был обязаловкой тихого часа, но я уже знала тропинку до будки уборной в конце яблоневого сада, а по дороге там был настоящий колодец со слегка сдвинутой крышкой, куда мне запрещалось заглядывать. Вдоль колодца ютились сараи, меня держали в доме на привязи, а Валька днем отсыпалась от казаков-разбойников и игр в индейцев в одной такой развалюшке. Как-то Валька мне зашептала, и я видела в щель двери, что у нее в этом царстве расколот огромный арбуз. На моих изумленных глазах Валька вылила внутрь бутылку бормотухи и теперь поварежкой черпала. Мы договорились, что завтра я тоже сюда улизну чего-нибудь праздновать, и мы повторим этот опыт. До сих пор вина я не видела, и арбузы - не часто.
      Самым главным в ней было, что Валька замечательно рисовала цветными карандашами для бумажных кукол одежду. Открыв рот и молясь на художника, я замирала от счастья.
      Много лет, проезжая на электричке зимой станции возле залива, где рябину грызут воробьи, я глядела в окно на нетронутый наст и вспоминала скамейку возле сарая, где впервые я осознала морозы ранней весны и лучистую оттепель с перезвоном капели, - мир сошелся на этом колодце с цинком ведер, возвращаясь из-за океанов. Родила сама Валька поздно, а следы горячки-депрессии при ней, видимо, так и остались - но уже в украинской Канаде.
      
      ...Она брала борзыми щенками ото всех ухажеров потому, что они так самоутверждались: им казалось, что "ее танцевать" недостаточно, и что все вокруг должны видеть, какой новый бантик привязали к чулку и цепочку ей на запястье. Она равнодушно смеялась ярким лаковым ртом, а потом напрягала кулак и мишура покорно, как новый скучный жених, стекала под голые ноги. Как сказала Цветаева, "прошлое еще впереди", так и незачем оборачиваться, достаточно забежать немного вперед и выглянуть за угол дома.
      Из водосточной трубы хлестало после дождя, а как только переставало, можно было ударить с размаху: трезвым даже не вспомнишь, как ты и где нагулялся, а когда было плохо и так важно поговорить, то в итоге все это сходилось, одинаково не отвечая, но зато слушая, как тишина - вой собаки.
      Словом, со временем выяснилось, что если даже молчишь, то все равно - о любви. Сколько наших надежд улетело!
      
      ...У старухи, моей близкой родственницы, было два сына. Правильней бы сказать - у царицы, ведь держалась она, как Екатерина вторая. С прекрасной, в голубой седине головой и уложенной жесткой прической - наследие раннего тифа. И была она одновременно наивной и мудрой, как полагается женщине.
      У нее, словом, было два сына, один жил вместе с ней, а потому и любим он был меньше, чем другой, послабей и похуже. Я рассказываю о втором, хотя были они близнецами. Тот, другой, на пять минут младше, забегал к ней раз в месяц с коробкой конфет и цветами, но вот это как раз и ценилось. А не то, что сидеть у постели, надевать тебе тапочки, отвозить в больницу и прочее.
      Когда младший разбился в аварии, но прожил еще три недели, его мать не поверила в смерть и осталась почти равнодушна. Дальше-больше уходили ровесники, каждый раз мы боялись сказать, но старуха гасила свечу возле их фотографий и жила в своем собственном мире. Не такая уж разница, уезжают за океан, остаются в прошлом тенями, - все мы призрачны, но иногда что-то память высветит ярко, резкой вспышкой проявит скамейку - и мы все оживаем, как прежде.
      
      
      1 дек. Рассказ. Письма.
      
      Мы, конечно, переговариваемся. Никакой не вижу границы между жизнью и смертью, а уж расстояния - это просто боль не дотронуться, не расслышать ответ. Например, какой сорт кофе ты любишь. Мне приходится все перепробовать. Какие романы - я знаю, мы всегда на одной волне и вместе слушаем музыку. И с философами - мне понятно, но вот на женщин я смотрю твоими глазами: эй, пошла с золотыми кудряшками. Нет, ну эта не для тебя. А вот та, через улицу, длинноволосая-стройная, но при мне ты на них не глядел, потому я только догадываюсь. Мне самой уже надоели эти проклятые косы, я давно бы подстриглась, но думаю, что ты предпочел бы, как есть.
      Как мой друг сказал, - ты пишешь прозу без начала и без конца. А ты помнишь, когда ты родился?.. Наша жизнь течет без истока и куда прибывает, не видно. Сегодня день рождения моего старого бедного папы, измучившегося от боли. Мама теперь уже близко, я под утро во сне, когда нас помещают в кошмары, отправила ей две записки, долго рылась в своей косметичке, наконец открыла мобильник - и тут надо же, мама, такая маленькая и легкая, садится рядом на диван: разве может она, однолюб, не прийти на наш праздник?
      Мне так нравится грызть кофейные зерна и этот молотый кофе, только я не смотрела название. Когда все жены состарились, потерялись границы, папа всех их сажал одновременно в машину и развозил по больницам. Иногда я при этом присутствовала, они гордо держались, но ведь интеллигентные люди: никто больше не ссорился, перетягивая одеяло, и все просто любили - жизнь, любовь или папу. Потом мы их похоронили, а он перестал разделять на свое и чужое, будто вырос в детских домах или при коммунизме.
      Словом, папе помочь невозможно, организм всегда отказывает по частям, собирая в дорогу, но сегодня, надеюсь, мы еще поднимем бокал - и ты с нами где-то за морями и войнами, а на самом деле так близко. Я привыкла жить с тобой рядом, получать на завтрак букеты, анекдоты, когда мне тоскливо; жизнь накручивается сладкой ватой на невидимый стержень, но мы знаем, как все это схлопнется.
      Ты, конечно, с утра проверил нашу погоду, пробежал наши общие новости. Для тебя весь мир - тоже я; одинаково всем помогая, ты почти как мой папа, потерявший лодку с Хароном потому, что нет переправы. Но есть боль и мучения. Сколько раз было это "сегодня"?.. Вот в тридцатых Москва с сугробами в рост человека, по ней мчится скорая помощь в виде пролетки, телеги, кучер хлещет коней - и повозка заваливается набок, вытряхивая беременную двойней мою юную бабушку и ее свекровь, специально приехавшую из Ленинграда - поддержать любимую Анечку. Принимать будет роды лучший столичный хирург, ее собственный дядя, и вот так начинается тот бесконечный рассказ, у которого нет и завязки. Кадры кинохроники проносятся в уме, папе десятый десяток, ему вырезали желудок - но он хочет жить, наслаждаться.
      На шахматной доске мы еще как-то держимся, остаются наши фигуры. Еще можно направо, налево. Все равно всегда идешь прямо, куда ведут совесть и стержень, своя судьбы с прибаутками, юмор нашей реальности и ненужные жертвы соседей. Я добавила кардамончика в кофе - но тебе не понравится, думаю. Что уже не имеет значения: я давно приняла твой способ общения, папа всех нас сажает в машину, даже если тебя ненавидел, и из этой упряжки не выпасть. Вместе с нашими шпилями, бурлящей свинцовой Невой, изумрудами Сде-Бокера или Рейном здесь под окном. Я смотрю, ты рыбачишь внизу, - значит, сегодня воскресенье. Мы уже отстрелялись, так что можно поднять и бокалы. Вдоль по Рейну плывут письма Шумана, Брамса и Клары и никак не может пристать тот корабль дураков и отверженных, что пережил даже папу, а уж нас с тобою - подавно.
      
      
      2 дек. Рассказ. Треугольник.
      
      Мимоходом отметив, что Тень стала моим топовым поклонником и что Тенью может быть "он", а точнее - тут я запуталась, но влюбленный, присылающий с нарочным розы, вызывает недоумение: мы привыкли считать, что мужчина всегда впереди и не то что не плачет, но конь белогривый плетется там где-то сзади, пока хозяин бросается на амбразуру, останавливает мельницу... Кстати, лопасти тут все рабочие, почему бы ему не попробовать?
      Словом, я долго ждала, пока Тень как-то выйдет на свет, сядет здесь в уголке, будешь гладить его, успокаивая, и предъявишь мешок лепестков тех самых роз, ведь за годы поднакопилось, а пыль нужно выбрасывать. Его постоянство и нежность пришлись бы в реале так кстати, но Тень, как улитка, закопался по уши в раковину, выковыриваешь его прутиком, тычешь вилкой, вином поливаешь - а все равно несъедобен, так и выкинешь вместе в панцирем, да никогда и не вспомнишь.
      Если с Тенью все было понятно, то с Разлучницей нет. Ее звали Наташа - то ли прозвище для девиц, то ли что-то нервное с кошкой, но ее как раз замуж не брали, отцветала она одиноко, как герань на окне у какой-нибудь бабки с вязаньем: вот уже внизу пожелтело, наверху как-то вроде обуглилось, и Наталья забыла, с мягким знаком она или нет, так как некому отзываться. Только с кошками шла беседа непрерывно, как нить, и Наташа привыкла мяукать, если бабка-соседка не слышит, и что самое странное, ей всегда отвечали впопад.
      Мне все это было неважно, так как я ходила в наушниках, пока Тень мой скребся за морем, - напевал мне чаще Бетховен, а иногда и Рахманинов, но когда бралась Губайдуллина, то я музыку выключала и возвращалась на землю. Там все так же ползали, по сезону, посыльные то с коробкой птифуров от неизвестного автора, то с пустой запиской в кармане, будто фигой, когда вовсе не факт, что он там имеет в виду, а догадываться надоело, и я стала смотреть на Наташу.
      Вроде замуж она не сходила, упустив когда-то из виду вот такого с геранью и розами, а теперь загрустила и в сумерки уж бывала сама не своя - а что ничья, очевидно. Всё никак не давало покоя, что вокруг все попарно привязаны, у них общие дни рождения и веселые лунные ночи, да и мой почтальон распоясался. Вот и стала Наташа приглядывать, у кого что неровно лежит и где можно кого-нибудь стырить, как собаке котлету с мангала, а удастся - так и с шампуром, пригодится в девичьем хозяйстве.
      Начала она с Тени, но ведь был он недосягаем, а посыльный ей не понравился. Приоделась Наташа, напудрилась, подвела себе брови у мастера - так, что если сотрешь - вместе с глазом. Вот и носик ее ничего, и рот так помадой замазан, будто долго водили ей по губам - не скажу чем, неинтересно. Как и всё вообще, где любви нет. В целом стала вполне привлекательной - но тут снова загвоздка: а кого привлекать, если некого?..
      Понадкусишь, как попугай, их зеленых тут стаи летают, по чужим садам хулиганят, лишат яблочко девственности - и бросают о землю с размаху. Всё неймется Наташе-разлучнице, не прощает себе одиночества - но и в пару третьей не вписывается.
      Ходит-мучается, зря переводит наряды, каблучки истоптала под окнами, в ресторанах своей стала вечером. Иногда кто-то искоса взглянет, но тут официант и шепнет ему, что румянец Наташин нестойкий и азарт остывает, как свечка.
      Надоело ей видеть и слезы оставленных женщин: уведет жениха - и сразу в церковь покаяться. И что с ним-то делать, не знает. Как известно, влюбленный мужчина слишком резко глупеет и ресницами хлопает. А ты смотришь и думаешь: эк тебя повело, бедолага!
      Так что вышел Наташе облом, всюду не ко двору, не пристроиться. Знать, судьба ей с геранью да кошкой, и вернулась она к подоконнику, туже шторку свою занавесила, сидит чай пьет и носом хлюпает.
      А я слышу, мне снова в дверь звонят. И гляжу я - нет, это не нарочный. Человек в плаще с капюшоном, издалека лошадь гнал, паром пыхает. Я не стала спрашивать имени. Пусть отдышится, сам всё расскажет.
      
      
      5 дек. Рассказ. Дезертир.
      
      1.
      Душа ликовала, не поспевая за телом: ей казалось, что всё впереди, и что она еще маленькая, раскрывает свои лепестки навстречу рассвету, и порыва ветра не будет. На людей изначально нужно было смотреть, как на зверей - молодых и крепких, играющих мышцами под устрашающей шкурой в маскировочных пятнах, но ей это не объяснили, и она набивалась в друзья, а потом в подруги и жены. А кто же ценит подобострастных, тем более искренне любящих? Так что лето прокуковала, а весной была еще девочкой. Наконец наступил такой странный сезон, петербуржцам знакомый, когда ты сидишь у окна, стараясь туда не смотреть, а там хлещет горизонтально не то дождь, не то снег, и накатывает волнами, как ребристый песок под водой, беспросветный и серый.
      Нет, но душа замерла и спросонья поежилась, а потом опять взбунтовалась: подавай ей балы и июль, и вот кофе уже настоялся и был гладким во рту, как бумага высокого качества, и душа отвлеклась - запросила игрушку-конфетку, в глубине презирая женскую мелочность, безделушки и тряпки... А что делать, - природа кружавчиков, этих всяких бретелек и разных там крылышек бабочки. Репетиция, вероятно, полета над телом, - но мне так еще не казалось.
      Я решила ее расспросить, как дела там, и вообще, и чтоб ей оставалось уютно, насколько возможно без тела, - пусть хотя бы подскажет сюжет. И я назвала ее Даша, - просто первое, что мне попалось.
      Даша, как кошка, забралась всеми лапами в кресло, плед подтащила зубами и хотела сразу уснуть, заняв мое место, но тут я ей громко мяукнула, призывая к ответу и совести. Она вскинула чуткую морду и лениво сказала:
      
      - Давай самое древнее. Беспроигрышный вариант, полмиллиарда во всемирной литературе.
      
      Посмотрела на свои ручные часы и добавила: - Без пяти миллиард, если с устным.
      
      Я уселась спиною к дождю, теперь вместе со снегом: - О защитниках осажденного города? Когда знают, что бесполезно, но их толкает судьба. Идут напролом ради славы, самоутверждаются через родных? Надоело о крови.
      
      Даша как-то невнятно кивнула: - Тогда о возвращении героя домой. Как после тяжелой болезни. ВойнЫ, революции, комы. Пусть рождается заново, все равно он не знает себя.
      
      - Значит, снова жалеть мужиков, с переходом на садо-мазо, уже сколько об этом написано.
      
      - Ну пускай просто ищет себя. Безразличная мама, стервозные жены, неудачи в карьере, неуважение близких.
      
      - Ага, нобелевская за приснившееся яблоко, и все девушки к твоим ногам.
      
      Мы одновременно вздохнули и прислушались к шторму снаружи. В доме было так тихо, что хотелось заплакать, но на это не было времени. Война улетала на север, оставляя спаленные то киббуцы, то хаты, и конца пламени не было видно: возрождайся в любую эпоху, но там все повторится с начала. Даша вяло зевнула и уже почти промурлыкала:
      
      - Тогда о самоубийстве бога, только бери лучше общего. Как он сверху глядел и страдал, что подвели его дети...
      
      - На его горьком месте я бы самоубилась в начале: эксперимент обреченный. Пахан в армии, в церкви и дома, комбат-батяня, все сам за нас разрулит, разжует свою манну, ну а мы проглотим, как надо.
      
      Душа явно каши не хочет, и кошка подавно. Тут я вспомнила, как составила меню для голубей, обсевших балкон и успевших там же размножиться. Оказалось, что по науке я обязана каждый день предлагать им новые зерна, что почти меня разорило, и с тех пор воркую я больше, чем мяукаю и вообще.
      По непогоде ломило кости и голову, в которой еще и искрило, но тут в дверь позвонили, душа затесалась обратно, прервав вечный наш диалог, - почтальон принес китайских дешевых подделок, я их тут же пошла примерять, покривлявшись вдоволь у зеркала и поняв, что еще хороша. - Во всех ты, душенька, нарядах... - попыталась съязвить назло Дашке, но она притаилась на кухне, а когда я ее обнаружила, то та опрокинула блюдечко и разлила молоко и еще нахамила, что скисло.
      Мы немного попререкались и уже решили вздремнуть, но тут ключ провернулся в замке и возник гражданский мой муж, на семь лет меня младше и как все подлежащий призыву. За окошком уже был не Питер, но предшественник-Амстердам с тем же серым штормом и извечной зимней депрессией: декорации как ни меняй, остается все та же любовь, и мужчина уходит на фронт, а ты руки ломаешь, рыдаешь взахлеб. И, цепляясь за сапоги, обнимаешь, а он сдавливает твои кисти, заставляя пальцы разжаться, и потом еще две недели на них синяки и царапины. И у него параллельно - от сползающих комьев земли в ледяном по шею окопе, где он втягивает каску по плечи, чтобы снайпер опять промахнулся.
      
      2.
      Мы с Олесем вместе лет десять, хотя чаще и дольше в разлуке, но перед большой войной удалось наконец пожениться, чтобы с визами стало попроще. Он бы мог остаться со мной, я удерживала его год, но Олесь - профессиональный военный, и на той стороне он считался бы дезертиром. Вместе нам легко и комфортно, мы по сути одно, но в последнее время ему стало трудно скрывать, что с ним творится, когда пишут ему пацаны.
      
      - Ты пойми, мне рвет душу, когда я здесь с тобой в Амстердаме, мы кайфуем и обнимаемся, а мои ребята - на фронте. Мы же были на передовой еще в самом начале войны, и с четырнадцатого года это моя команда, мои подчиненные. Можно сказать, что семья.
      
      Я варила все тот же кофе, проливая и злясь и в душе проклиная мужчин. Это было несправедливо: жизнь как будто наладилась, Олесь обнимал меня сзади, целуя в шею и щеки, отбирая чашку из рук, но мы всё отдалялись и были почти что чужими: я - в своем неприятии и непонимании долга, а он сам - укрепляясь в решении. Я пыталась не просто его удержать, но вместе с ним - мою молодость. Горький запах его парфюма, щетинка поверх губы и упрямая мочка уха, касавшаяся моих рук, сводили с ума, это было больше интима, затмевали весь мир для меня, составляли всё будущее - и теперь я теряла себя. Обнимая Олеся, я почти что на нем повисала, так, что ноги взмывали, и мы оба лишались рассудка. Возвращаясь на землю, мы едва узнавали друг друга, говорили отрывисто и не сразу воспринимали свой быт - дом, заставленный гуманитаркой для отправки в госпиталя, коробки с лекарствами и баулы с теплой одеждой для солдат и детей в интернатах. Раз в неделю мы фурами отправляли то инвалидные кресла, то больничные раздвижные кровати, то парты для школ и приборы дальнего видения и всего, что не перечислишь, но для нас это стало обыденным. Это все контрастировало с одинокой моей прежней жизнью, да и с тем, что когда-то мне выпало с первым мужем-голландцем: в свою очередь, до меня, он сдавал супругу в бордели, и она его содержала - и его, и их общих потомков.
      Было трудно поверить теперь, что мой мир обрушается снова, как домА на телеэкране, погребая людей и животных - будто выключил звук, и от этого только страшней. Я молила Олеся остаться, перестала спать ночью, разговаривала с собой, и душа болела за всех, но за Олеся тем более. Не могла ж я решать за любимого человека, заставляла себя уважать его выводы и устои, и мы всё обсуждали вдвоем. Я нашла психиатра, и тогда он сказал: - Не перетягивай мужа. Сопьется. Чувство вины выжигает их изнутри, я работаю с ними все время.
      
      И Олесь говорил мне о том же: - Не волнуйся, я сам разрулю. Ты моя шея; куда повернула, туда голова и посмотрит, так что гляди в мою сторону.
      
      Вот тогда я решила, ни на что не буду влиять. Его выбор станет моим. Вместе мы это выплакали, переболели вдвоем. Мы стояли и ждали гудка: снизу нам просигналила очередная шаланда, перегруженная, как всегда, и Олесь побежал на парковку.
      
      3.
      Дашка вылизала паркет, не оставив следа молочка, и сидела теперь, улыбаясь: - Ну послушай, любимая тема - из служанки в дворянки. В дворняжки. Как простой человек примеряет одежку хозяина.
      
      Я махнула рукой: - Уж тогда возьмем приключение. Жюль Верн нынче лучше, чем Данте: умирать никому неохота.
      
      - А давай усложним. Пусть уж будет трагикомедия. Кто-то рвется к наследству и власти, одна страсть побеждает другую. Нет, герой же тогда погибает...
      
      - Или тема Дракона. Но лучше психиатрия. Догоняющий и убегающий. Всевозможный проситель. "Речка-матушка, спрячь меня!" "У меня свои яблочки не едятся".
      
      Я представила кисельные берега, оползающие в окоп, но отогнала эти мысли. Как молили Синюю Бороду его несчастные жертвы? И что он при этом испытывал, наслаждаясь своей вседозволенностью? Он же чувствовал себя богом, - и зацикленность тем для романа обрекала меня на повторы. Дашка вымылась лапой, шторм никак не заканчивался, мы немножко еще поболтали.
      
      - А сюжет мести? У тебя есть четкий ответ, к чему она нас приводит? Месть кровная - или сопернице, себе самому - или богу. Ты прощаешь обиду себе, но, признайся, что отвечаешь за пролитую слезинку ребенка, унижение старика, издевательство над котенком?..
      
      - А еще мятеж жертвы. - Я задернула занавеску, чтобы Даша была вне погоды. Затрезвонил мобильник, сухо высветилось "Олесь", и сквозь треск всевозможной прослушки и завыванье бомбежки мы пытались расслышать такой родной низкий голос.
      
      - Да нормально доехали, пять часов на границе. В первый день я так радовался - наконец всех увидеть. Теперь снова один, оформляю бумаги. Нет, ну ты меня не понимаешь, - я услышала вой сирены, - погоди, раз не разъединило. Да не знаю, смогу ли вернуться. Попросился к своим, разумеется. Сейчас все получили повестки, забирают и на границе. Все сложней и жестче, чем раньше.
      
      Я кричала в ответ, будто это помехи у нас, и сама я на корточках притаилась в ванной под балкой, или есть у них бомбоубежище, что, конечно же, было бы чудом. Мы слились в одном теле, - наверное, правда, что, как переливание крови, близость роднит с человеком, "переспать" - на клеточном уровне, а когда ты и думаешь вместе, то уже навсегда вы едины. В телефоне прохлюпало и вдруг четко послышалось:
      
      - Даже если уволиться, то все сложно, запутанно. Ты же знаешь, что мне полагается по предыдущим ранениям.
      
      Я хотела сказать, что целую глаза его, шрамы, но слова затемняли действительность, как маскировочная сетка на дальнобойных орудиях. Я могла только ехать к нему - но мешать там без языка, без военного навыка, - что б я делала, не раздражая?.. Поколения предков посвятили политике столько слов, речей и томов, спорили дома, с трибун, искали путь к миру и истине, но зло всегда возвращалось, ненасытно на новые жертвы. Я еще успела расслышать:
      
      - Мы пока в ожидании - что там сверху предложат. Документы на рассмотрении. Всё приму, что прикажут. За ночь много сирен, не считаем. Тут же всё же родители, близкие. Моих бойцов выписывают без рук - без ног. Побывав там, ребята не понимают, как можно ходить в кино, радоваться. Они рисковали, отдали здоровье, а им теперь говорят: вас никто не посылал на войну, это ваш выбор.
      
      За дождем наконец намело. Мы открыли окно посмотреть. Там дышали свобода и воля. Розовые стволы берез перпендикулярно синеве неба и снега - как всегда казалось красиво. То же самое видели и осиротевшие заживо дети в скотных вагонах, и гонимые в лагеря, и великое переселение народов. Где-то слышалась тонкая скрипка. Я подумала, так звенит шелковистая белая ель или клен на морозе, из которых ее мастерят.
      Русскому трудно переучиться и говорить "Одесса" пожестче, без э оборотного, как его называли когда-то. И еще - "в Украину". Горизонт мой приподнимался, и там всюду были солдаты, как закладка романа.
      
      
      10 дек. Рассказ. Волк.
      
      Начать можно так: стеклышко выпало из очков, и рассказ закончился на запятой, без продолжения. Или вот так: он не догадывался, почему смотрю я так близко в глаза. Просто там мое отражение, можно челку поправить и удостовериться, сексуально ли выглядишь.
      Ну еще бы! Роман тянулся год-полтора потому, что герой был бездомным, несмотря на высокую должность: ему обещали квартиру, но всё что-то отодвигалось, а лимитчика мне было жалко. Все друзья его были такими же: знаменитый в ту пору певец, долбивший из каждого ящика песню "синий туман", и еще один, сочинивший прекрасную музыку к "Мастеру и Маргарите", - говорили все об устройстве, жили на птичьих правах, собирая кругами, как плоский камушек в озере, шаловливых подружек, падких на силу и славу. И кончалось всё выпивкой, а не любовью и сексом: у нас просто не было времени. А они добирали - с другими.
      Словом, были мы больше приятели, только нас иногда заносило, и тогда вдруг казалось: оно! Неужели и вправду любовь?!. Рассмотреть бы, не пропустить. Петербургский туман отрясал от росы свои жесткие сети и рассеивался к рассвету - да и в сутках всегда были сумерки, знаменитые белые ночи, вызывавшие тихую панику и кошмар одиночества - от Лебяжьей канавки до той стороны Фонтанки, где все это происходило в один незатейливый вечер.
      Днем сидели мы в ресторане, и ко мне забежала подружка из приличной семьи, как и я. Мой приятель под скатертью уже отыскал мои ноги, но тут я заметила, что рука его поднимает подол покрасневшей подруги, и мы по наивности обе одновременно вскочили, подружка стремглав убежала, а я еще долгие годы пыталась понять, как это в принципе можно ухаживать за обеими, если в одну ты влюблен, - впрочем, тогда я не знала, что герой мой - и бисексуал, а о сексе мы не говорили, раз уж в нашей стране его не было.
      Мы все жили как-то урывками: то ты мчишься с утра на работу, на лекцию, к старенькой бабушке, перепрыгивая через ступеньку и успевая протиснуться в дверь-распашонку метро, где "нет входа" и выхода так же, как нет секса, - а только любовь, но ее тебе не показали. То ты вдруг завис на подножке уже едущего троллейбуса, облитый по уши грязью, мокрым питерским снегом с черной солью и ваксой. Пассажир протягивает тебе руку, а другой хозяйственной сумкой отбивается, чтоб ты пропала, но тут сзади наваливается кто-то новый, кого ты не видишь, а по пьяному запаху сознаёшь, что мы с ним победили.
      Я хотела бы передать тонкий флер тех будней, сочетавших несочетаемое, и где время было резиновым, ночь бесконечной, а днем ты шатался по улице, всем заглядывая в глаза: может быть, наконец это ты?! Пришла любовь настоящая? Позже, к вечеру, возвращались мы в ту же берлогу, не перемолвившись словом с прохожим, и крошили свою повседневность, будто квася капусту, и всердцах заталкивали в трехлитровую банку все это с солью и клюквой, с гуталином и немыми слезами.
      Это будущее перечеркивает наше прошлое, заметает, раскачивая за окном треугольную лампу, в желтом свете которой снежинки крупней, но их струи диагональны и впечатываются в сугроб неразличимо и мелко. Там снаружи так тихо, что слышен скрип чьих-то шагов, и всегда они удаляются, обходя твой звоночек и дверь.
      Мы сидели еще в ресторане, и я искренне слушала, как красиво врет мой герой. Он сегодня не ехал ко мне, даже ровно наоборот: упросил его не бросать и провести вместе ночь - не в том смысле, а просто ему поручили ключи от квартиры, охраняемой волком. Особняк возвышался на том берегу равнодушной Фонтанки - впрочем, названия спутались, но там, кажется, была арка, позже я там бывала не раз, в том огромном и холостяцком жилье с душевой без занавески, коридорами, залами, тем, что считалось, наверное, спальней. Волк был старым и драным, но вполне настоящим. Клочковатая шерсть и улыбка существа, которого не совсем оставил хозяин, а нашел ему гувернера и бонну, чтобы зверь не скучал в одиночестве.
      К слову, позже я вышла замуж, родила прекрасного сына, чьей прабабушке принадлежал особняк целиком. У нас дома на стенке висела ее фотография: четыре юные смолянки-сестры возле этого самого особняка через речку от Летнего сада...
      Я привыкла мыть руки, дотронувшись до дверей и тем более шкуры от рождения грязного волка. Он вонял по-собачьи, а из пасти - рыбой в брикетах или более дикими травами, мостовой Ленинграда и лужами. А кто помнит, весна или осень в нашем городе одинаковы, с тошнотворным запахом дождевых червей и надеждой на лето. В крайнем случае - на мороз, чтоб все это трещало по швам, завернувшись в медвежью полость ошалевшей от водки, колокольцами плачущей тройки.
      Кое-как разместились мы на ночь, но кровать была явно волчьей, он валялся на простынях, занимая обе подушки, и желал еще на ночь сказку после докторской колбасы и, наверное, пориджа, - сэр, овсянку полезней на завтрак.
      Мой рассказ не имеет пространства: он заперт в том нашем мире, когда жили только мечтой о невнятном и настоящем, а ошибки-разочарования искололи душу так больно, и ее бинтовать было некому.
      Среди ночи я, помню, ушла. На тот мостик от Моховой, к Инженерному замку, где томились братья Достоевские, мимо горгон решетки Летнего сада, где не съели еще лебедей. Впрочем, раньше там было страшней, но уж это другая история.
      Так хотелось любить. Уткнуться в родные ладони. Жизнь бежала бессмысленно и вот уж точно бесчувственно. Помню, слезы лились и замерзали на шубке, а какой-то прохожий смотрел: может быть, это ты? Где-то будет же эта любовь?!
      
      
      12 дек. Взрослая сказка.
       О.
      
      Одного мальчика не взяли в актеры. Нет, он был очень хорошенький, но зажатый и со слабым зрением. Он бы больше хотел в режиссеры, но туда его тоже не брали, так как группа была переполнена. Он был мальчик особенный, прекрасно раскладывал гаммы, сам с собой выигрывал в шахматы и даже в нарды, но никто это не оценил, и тогда он пошел в бизнесмены. Он, конечно, бы мог и в политику, но был по натуре брезгливым и ужасно переживал, когда плакали за решеткой все зависевшие от него - одинокая мама, невеста с косичкой и все те арестанты, которых днем он обслуживал, а ночами они скреблись, словно мыши, под дверью и царапали его совесть.
      Окружающие были мелкими, он смотрел на них под микроскопом, они виляли хвостиками, заглядывали в рот и всегда ждали подачки. Ему было не жалко, но пока он запрыгивал в небо и искал там, кто жив или нет, приближался последний день, и он представлял, о чем будет тогда сокрушаться и что высветится самым главным до горизонта и после.
      Он всегда был маленьким принцем - одиноким и в общем-то робким, и когда он пытался хитрить, то, как все, забывал, что там кто-то сидит наверху, прошедший его грустный путь, и насквозь видит наши уловки. Он тогда распрямлял свои плечи, тянувшие болью к земле, разминал шершавую музыку, и она становилась послушной, перебегала с диезов и звучала одними бемолями не в притворном мажоре, а в еле слышном миноре - как безмолвные облака и блестяшки берез, наклоненных друг к другу в просвете. Ему тоже хотелось туда, он старательно хлопал крыльями, они складывались позади и цеплялись мокрыми перьями, но взлететь все не получалось.
      Старый ворон ему посочувствовал и продолжил мысль с полуслова: - Знаешь, парень, обвинители Сократа повесились, были изгнаны, не вынесли суда или были побиты камнями. Что с того, что боги до сих пор делят свою власть и не насытятся войнами?
      
      Принц не нашелся - ответить, он недавно бежал от расправы и еще постоянно оглядывался, будто мог различить в пыли на дороге силуэты оставленных войск. Он еще не решил, вода обладает коллективным сознанием - или как дерево с лесом?.. Он один за всех отвечает или же нужно смириться, осознать себя прахом, песчинкой, - и тут все внутри восставало, так как он был человеком. Лучше чувство ответственности, сам расплачиваешься за ошибки, упадешь - поднимаешься. Правда, он от людей отвернулся, да и руку ему не протягивали, а вот дружба с собакой и кошкой - совсем другой коленкор, - он искал себе равных и выше, ему нужно было тянуться, но туда всё никак не пускали.
      Он хотел бы любить - но не мог. Иногда он влюблялся до обморока, сочиняя себе королеву, но потом отпадали скорлупки, перед ним снова мямлили школьницы, и зубастые щуки расширенными глазами уставлялись в его кошелек, и русалки обсели деревья и качали там мягкой грудью, призывая на помощь. Он пытался снова пристроиться, как к прохладной тени шалаша, но конструкция рушилась, никогда над ним не было крыши, земля двигалась под ногами, он терял равновесие и наощупь опять выбирался из своих руин и обломков.
      Мальчик снова был принцем, по ночам царил он над миром, легко сталкивая пугливые судьбы окружавших его недоумков, раздавая монеты и должности, прибивая лычки гвоздями, отряжая в командировки - кого на тот свет разорения, а кого по карьерной лестнице. Но в конце-то все это уравнивалось, они сталкивались лбами и сцеплялись в любви, как собаки, и сквозила там лютая ненависть - к самому себе, к этой бойне, пахнущей кровью, и к медовой прелести липы, ее терпкому клею, к молоку одуванчиков - там, где жизнь начиналась с начала.
      Ворон выклевал бабочку и предложил ее принцу. Мальчик долго возился над ее прозрачной душой, шевеля так и сяк и подкидывая к облакам, но она возвращалась послушно, на ветру шепча лепестками, и все было не разобрать, что она чувствует к мальчику. Он держал ее ракушкой возле уха, посылал ей воздушные поцелуи, а когда понял, что кончено, то заплакал над нею, как маленький, попрощавшись с любовью и нежностью.
      Мальчик вышел на берег и долго кружил по волнам - на плоту, где место двоим, но в любом окружении он всегда оставался один, как в спешащей толпе сиявшей неоном столице. Ему были подвластны чудесные белые яхты, но делил он их с чайками, а когда заплывал в океан, то там были буря и стон, или солнце и жажда, но все это не пересиливало его собственного отчаяния от невозвратности жизни и от ее пустоцвета.
      Он давно приладил очки, но больше видел душою, не полагаясь на мелочи, а качая в обеих руках по свинцовой наполненной туче. Он себя перерос, но не мог добраться туда, куда вел его свет то ли предков в корнях, то ли сломанной бабочки, или это Сократ призывал его расплатиться, но всегда оставалось пять мин, - и всего-то имущества.
      Как душа, отлетала мечта. И тогда мальчик спрашивал: далеко ли ты собралась?.. Разве ты не все еще видела?
      Только сказка была бесконечна. Без начала и финиша. Нужно было преодолевать самого себя и грести по прямой - но зигзагами. Там сидело на камушке счастье и легко болтало ногами.
      
      
      13 дек. ++
      
      Неутолима страсть
      И жизнь необжита.
      Прозрачно смерть стоит,
      Качается под небом.
      Тебе бы не упасть.
      А я давно не та.
      Один лишь только вид.
      Надежда, нежность, нега.
      
      Два дерева сомкнуть
      Вершин своих не в силах.
      И совесть тут, и долг.
      Там корни и листва.
      Когда в последний путь
      Их буря уносила,
      Ты был один мне дорог.
      - Но я была жива.
      
      ++
      
      Последним будет или попугай
      Зеленый и надсадно вам орущий -
      А тоже друг, пустившийся в бега,
      Со мною вместе не обживший кущи, -
      
      Иль голубок, заботливый к своей
      Невесте - я тебя приревновала:
      Не мне достались нежность и свирель,
      Когда самой себя мне было мало.
      
      Конечно, тень моя не отойдет, -
      Она меня пропустит: вдруг там дождик?
      Ручная, как счастливое дитё,
      И силуэтом на меня похожа.
      
      Она присвоит все мои грехи,
      Долги, но не упустит и бессмертья.
      Нам в ту же сторону еще грести,
      А по теченью - это вплавь на месте.
      
      Так обнимают на прощанье, как
      Мы шепчемся поверх прикосновенья.
      Ты бьешься рыбой, но в моих руках
      Цепь непрожитых дней роняет звенья.
      
      На холостые обороты путь
      Настроен был, он проглядел вокзалы,
      Я торговала снегом - кем-нибудь
      Не замечаема, узлы вязала.
      
      Вагоны уносили порознь нас,
      Опаздывали рейсы, пароходы.
      На всем скаку врываясь в первый класс,
      Мы прятали концы с началом в воду.
      
      Мы сторонились отражений и
      Завешивали зеркала забвеньем,
      Из отношений выпали мои
      Мечты, твои измены, уверенья.
      
      Друг оказался слаб и трусоват,
      И на шесть ватт светил его огарок
      В том шалаше, где счастье, говорят,
      Еще на сдачу нам дается даром.
      
      Не вспоминай - вот заповедь моя.
      Пускай приснилось, как всегда с зарею,
      Когда наплачешь мертвые моря,
      Как будто я сама себя зарою.
      
      Мог всё иметь, светиться от любви,
      Она от жизни золотое средство.
      А попугаи? - Тоже соловьи.
      С утра шумели. А теперь - сиеста.
      
      
      
      15 дек. Рассказ. Чианграй.
      
      То, что мой друг - покерист, поняла я по сдержанности, он любую новинку обдумывает три дня, а потом отвечает. Совершенно мне не хотелось оказаться среди акул дохлой глупенькой рыбкой, но иначе в морях не бывает. Или ты сжираешь другого, или он тебя, если съедобна. Этот гриндер в азарте наверняка мог расплющить: люди с замкнутым темпераментом обычно взрывные, он к тому же был накопитель, а я покеристкой не буду, так как мне претит алчность. Словом, явно мы не подходили друг другу, но приятельствовать интересно. Друг, я думаю, вырос среди юношеских группировок, когда жизнь в подворотне гроша ломаного не стоила, а в восточном их городе воинствовали заодно и девчонки под бандитской лагерной крышей. Как и многие, был он выходцем из интеллигентной семьи с традиционным устоем, - не так важно, мусульманин ли ты, христианин, уважались домашние правила, ведь и наши родители выживали в кромешных условиях.
      В общем, как-то он вырвался, накопил капитал (тавтология?), обивая чужие пороги и включая смекалку, - в это время писала я лекции и учебники по педагогике, постигая свою психологию, и уже твердо считала, что творчеству лишний спорт будет только помехой, и что дух победительства не присущ таланту духовному. Где-то шел там водораздел - как соленая с пресной не смешиваются в предгорьи. Мой приятель прекрасно вел бизнес и топил неудачников глубже, а я плавала на мелководье, собирая в стайки студентов и, конечно, не интересуясь ни политикой, ни счетами.
      Мы не виделись где-то всю жизнь, а пересеклись на кораблике - пробегал такой катерок между Таиландом с Лаосом, а потом терялся в Камбодже, но от мутных рек и жары в мозгу пенилось без того, и не сразу мы разговорились, - если б снова случайно не встретились. Развалившись на старых скамейках, мы лениво тянули коктейли с мгновенно таявшим льдом, и вокруг - ничего примечательного.
      Вероятно, уже из Лаоса друг добрался в Чианг Май или Чианг Рай, а мы двигались группой тех самых веселых подружек ночью поездом через Лампанг, где ждал нас автобус, продиравшийся через кустарник, а потом вставший намертво и задымившийся сзади. Первой я заметила пламя, но шофер никуда не спешил, мы туристами не были, а скорей для них - индивидуалками, не проходившими по реестрам, и никто за нас не был в ответе. Мы уже попривыкли к тропическим джунглям, окружавшим с момента прилета, но еще удивлялись постепенно редевшим лесам, водопадам и рекам в окне, тихим заводям с ветками, по теченью плывущими следом, и лианам, не отрывавшимся от корявых стволов и корней, диптерокарповым - и не выговоришь спьяну, а пили мы постоянно, как на Ближнем Востоке в хамсин - редким деревьям, мангровым болотам... Но сильней всего ждали бассейнов с безопасным купаньем, где наконец можно вытянуться и пялиться на вечернее небо.
      Мир велик, но бывает, что ты в нем встречаешься дважды и даже три раза, и тогда уже разговоришься, удивленный таким совпадениям. Прерываясь на грохот варанов, метавшихся с крыши на крышу, мы с Георгием повспоминали знакомых, перешли от погоды к природе, перечислили лучшие яства и расслабились в ресторанчике возле самой воды - какой-то большой местной речки, где нельзя было плавать от конкуренции фауны, но зато подавали невесть что ослепительно вкусно: из понятного - только лапша, а грибы ли там сверху, москиты, лучше было, конечно, не спрашивать. Сладкий вкус был глубоким за счет темно-коричневой жижи, и такая же тихо плескалась у нас почти под ногами, когда ночь набегала стремительно и сияла на лунной дорожке.
      Георгий, которого по старой памяти все же трудно было называть Герой, Юрой и как-то еще, а некоторые имена я физически не переношу - Константин, Олежка и Жора, - не спешил раскрываться, но я сонливо внимала, что с семьей ему стало скучно, колесит он по миру давно, и жена ему - как сестра, то есть берег и родина вместе. Поселил он их где-то на Кипре, а потом перебросил на остров - дальше было неважно, как в поезде дальнего следования, когда ты между вареной курицей с крутыми яйцами запиваешь пивом самогонку из-под полы, а на стыках жужжат повороты, раскисают ржавые рельсы, но кому же в купе интересно.
      Мимо двигалась не некрепких длинных ногах моя компаньонка Анжела, а на самом деле Анюта, но мы все ее звали Нюркой. Ее мини было не пляжным, но еще сильней вызывающим, а я знала ее наизусть: никогда не упустит мужчину. Я раскладывала пасьянс, соединяя незадачливых этих туристов, мы подвинули табуретку, заказали еще по коктейлю, тут же выбросив зонтики из вечно грязных бокалов. На самом деле Нюрка скоро уже возвращалась: и охота на поклонников с крупной дичью ей надоела, и муж томился в колонии, не как вор, а как правозащитник, так что Анькина совесть взыграла, да и деньги уже не исходе. Неожиданно у нее и Георгия обнаружились общие темы, - мне он не говорил, что, пресытившись нашей свободой, собирается тоже в отечество, не от выдуманной ностальгии, а скорее всего как Онегин.
      - Столько лет уже не был. Хочу сам посмотреть, мои-то устроены, а я жизнью не дорожу.
      
      Нюрка нацарапала на салфетке свои координаты в Питере, сознательно сбросила ее голым локтем на дощатый настил ресторана и одновременно с Георгием нагнулась будто поднять. Не впервые за длинный отдых, давно ставший простой моей жизнью, наблюдала я сверху, как "Анжела" вываливает божественно нежную грудь с золотистым отливом под лампой на колени Георгию, чтоб запомнил он теплую роскошь и затосковал по бывшему Таю среди мокрых российских метелей.
      Я не знаю, как провели они ночь или две, потому что сама не спала и все время подскакивала, ожидая, что гигантский варан насквозь пробьет хлипкую крышу. Может быть, ничего у них не было, оба жили давно в пресыщении, и мы все устали от Тая, слишком ранних подъемов, нацпарков с бесконечными водопадами с радугой, видов с самой высокой горы. Чианг Май утомлял своей яркостью, серпантином сквозь горы, замшелыми мокрыми скалами, а мяу-мяу больше нас не забавило, так как под наивной улыбкой различалась не та нищета, что мы помним по мусорным бакам и стоптанным шлепанцам деревенских российских больниц, а как будто законная, вечная, унижающая наблюдателя и замешанная на вере, сочиненной самим человеком.
      В моих планах стояло Марокко, я старалась туда наезжать хотя бы раз в несколько лет, заряжаясь на главной площади под присмотром Юнеско, и мне было совсем невдомек, почему Георгий собирался вернуться в Россию. С Нюркой было ясней, ее мучил призрачный долг, хотя с мужем она развелась еще до ареста - то ли в Минске, то ли в Москве.
      Мы решили распасться на группки, пересели с Нюркой к Георгию, и хотя мне мешал правый руль и был привычней автобус на нескольких наших девчонок, но я быстро заснула, стряхнув босоножки с вечно стертых на лестницах пяток, и реальность обмякла, продолжая мне ласково сниться. Там я грызла желтые шарики физалиса под шум водопадов на смотровых площадках, где ступи не туда - и срываешься в пропасть, и соскальзывала с бетонных тропинок со змеями. И осколки скал в реке напоминали запруду в быстротечной Карелии, где я вилкой ловила форель, а обочины серпантина были не уже, чем в Грузии, разве что без бездомных собак, и я снова скакала через широкие ступеньки, как всюду в Азии, в полтора шага, но Георгий опять тормозил, мы вываливались на стоянку возле очередного придорожного рынка с неместными ценами, набирая кешью, сушеные манго с бананами, и радовались, если нет вокруг обезьян и не нужно думать о сумках. Впрочем, их тут никто не носил, зато были карманы и шляпы.
      
      - Как все это достало, - смеялась Анюта, очаровывая по привычке мужские лица водителей и косясь на Георгия, как он это оценит-воспримет, - а у нас в феврале во-он какие сугробы, сейчас бы на финских санках, а потом на каток! - притворясь, что слегка поскользнулась, она падала в руки Георгия, и он позже три дня гадал, отчего бы такие уловки.
      Я глядела сквозь пыль водопада, распылявшегося, как в Киеве на площадях в том сорокаградусном пекле, и представляла то войну, а то демонстрации, но здесь все это было нелепо. Нюрка рядом шутила, закусывая банановую водку грибными безвкусными чипсами, а ей на нос норовила сесть бабочка самой сказочной легкой расцветки, и внимание перемещалось на загроможденья реки: в сезон дождей наверняка тут накидывает бревна теченьем, вымывая лианы и пальмы. Тут мы весело переходили к бесконечным дымящим мангалом, где настойчиво нам предлагали шашлыки из яиц или жареные кишки, и все это, понятно, кончалось крепковатой водкой из личи - впрочем, нет, не для нас, россиян, хотя пахла бодро и вкусно.
      
      - Я заказал рейс назавтра, соберу рюкзак и успеем еще попрощаться, - сказал вдруг Георгий, как обычно, неторопливо загребая сандалией камни и беспечно пыля во все стороны.
      
      Я смотрела и думала: всё опять как всегда, используют лучшие качества человека - доброту, сострадание - и дальше едут на таких наивных, полусвятых. Вот он решил, что вернется на обновленную в будущем родину, там его ждет другая, светлая, чистая жизнь. Он построит страну своими руками, ценой тюрьмы и потери собственной маленькой жизни. Почему он не видит сейчас, что его ждет разочарование? Эта глупая убежденность, будто все рождены медсестрами или медбратьями и обязаны помочь слабым. Каждый делает в меру сил - но откуда он взял, в какой заповеди, что человек рожден для стояния у "Крестов" и писания "Реквиема", а не для света и радости? Сколько честных считает, что смысл их жизни - писание открыток в тюрьмы! Ведь годами они осозанно или нет, но сами способствовали, чтоб еще более глупые, слабые очутились за решеткой, и потом их оттуда вытягивают. Так, бывает, мамаши бдят у постели больного ребенка, держа его за руку: они счастливы услужить и почувствовать единение, свою нужность и пользу, - и потом ведь мальчонка сбежит на футбол, к своим пацанам и невесте, и останется мать неприкаянной. Выпей чаю с малиной, сыночек!
      
      - Вино-то как наша бражка, - донеслось от лотка, где Анжела уже напилась и соображала все хуже. А Георгий, на удивление трезвый, отвечал - вероятно, себе:
      
      - Нет, никакие ступы меня больше не интересуют. Эти жертвоприношения из цветочных венков, алтари, эти бусы из лепестков. Резьба на камне, листовая позолота и техники, я сыт по горло, домой пора.
      
      - Почему бы не съездить, тут неподалеку еще есть еврейский город Пай с тайским боксом, тебе же понравится? - Я сложила под подбородком ладони и слегка поклонилась смешной старой торговке, памятуя, что начинает тут младший. Она хлопала, как ребенок, ресницами и была такой милой и ласковой, - сколько раз я бывала в тайских домах, где невежливо отказаться от угощения, и мне больше туда не хотелось. - Кружевные белые храмы на память о Гауди, но трамваев тут нету...
      
      - Так я бывал там. Снаружи с чистилищем, это скорее по Данте, - поднятые из земли руки, достаточно страшное зрелище.
      
      - Не ужасней всего, что тебе предстоит, ты не думал?..
      
      Я пошла вдоль прилавков, пока у нас было время и его полагалось потратить, как и лишние баты, - адвокатов касается тоже и, как Нюра, правозащитников. Жизнь проходит в очередях на свидания, на передачки, в депрессии. Потому они бегают в церковь, ища хоть какую отдушину. Если в зоопарке в какие-то клетки провести зимой отопление, добавить соломы, игрушек, то будет люкс - но всё такая же камера. Та же тюряга, просто условия лучше. Почему они это не видят?
      
      Мимо банановых деревьев шла тайка с корзиной на голове и в зеленом платье - примерно как мои бабушки-мусульманки, чьи мужья совершили восхождение в Мекку, - впрочем, Георгий прав: и местные алтари, и оранжевые бархатцы на клумбах интересовали меня еще меньше, чем далекая Мекка, а тем более батюшки в Питере, - мы со многими раньше кутили. Орхидеи, водяные лилии, мальвы, вся эта экзотика разова, и уж проще пересечь границу с Мьянмой, по крайней мере далеко не нужно лететь... Мои мысли лениво блуждали, как пальцем по карте мира, - помогать можно в том числе и охранникам: они тоже ведь люди. И у каждого была мать. Нащупать тонкие струны души, вернуть в человеческий облик. Но зачем, ведь ты же не врач, не психолог? В той среде вредно и не обязательно жить. Мир большой, есть такие светлые страны - пусть сверкают из-за наивности, тот же Тай, хотя стал он дороже, опасней, чем тот, что когда-то мы знали, - или даже Вьетнам, окружение. Эти взрослые дети, - взгляд уткнулся в изумрудно-болотный тортик из зеленого чая, - а жестокость везде есть, просто важно на ней не зациклиться.
      Я старалась фиксировать цветы вроде наших люпинов, ядовитых, кислотных оттенков. Миниатюрные чайные с ритуалом, как в Пекине и всюду в Китае, и партеры плантаций по горным склонам вдали. Мысль блуждала по кругу: стая легко превращается в волков вместо овец, что заметно теперь и в России. Мы зависим от обстоятельств, в каждом бездна и неизвестность. Жизнь дана нам не для страданий... Я заметила, что сижу уже у окна, мы куда-то мчимся в горах, снова стало закладывать уши. Аккуратные лебеди мелькнули в стоячей воде, синий храм, я опять задремала, как похожи два этих города - Чианграй-Чиангмай, только этот потише, наконец-то поменьше туристов. Вот и пагода, и еще белый храм... За рулем была уже Нюра, мы заехали в аэропорт и переписали машину, попрощались с Георгием и раздумывали, догонять ли наших девчонок. Нюра вылетит через неделю, и мне тоже тут нечего делать, впрочем, можно и не в Маракеш, а сначала вернуться в Европу. В Тае тоже дубы и каштаны, но какие-то не свои. Иногда все же хочется снега.
      Мы устроились с Аней в привычном доме на сваях, защищающих от наводонений, и под крутой крышей для слива дождя разложили колоду. Древесина лиственных и бамбук вместо стен не мешали нам слушать гортанные голоса рыбаков, а сухие листья давали прохладу. Мы обе знали, что здесь обитают духи предков, и хотелось бы их расспросить.
      Я подумала о покеристе. Пусть ему поможет искусство, и он выстроит эту игру в кровожадном мире акул. Мне его уже не хватало. Он теперь подлетал к Петербургу, и я знала ответ, что его там встречают с наручниками. Так не сложно придумать причину. Никогда не возвращайся в те места, где был счастлив и молод.
      Нюрка сделала ход, и мы просто так рассмеялись: жизнь была жива и прекрасна.
      
      
      17 дек. Рассказ. Ничего.
      
      Мужчина не умел жить. Вообще не знал, отсидев много лет и оказавшись на воле. Мы тут были не по понятиям, раздражали и удивляли, наши мерки с ним не совпадали. Всё, что он там навоображал, не годилось в подметки, к тому же он думал, что судят по ним, по одежке. Он прилаживался так и сяк, слушал свой внутренний голос, твердивший упрямо, что нужно вот так, а не эдак, в крайнем случае перевести старушку, покормить чужого ребенка, не пнуть полудохлую кошку, - но тянуло его только к злобе, а хотелось быть добрым. Он же вышел, дождался, добился, ускользнул сначала в Америку, а потом переправили в этот замшелый и маленький городок в невоспрявшей Германии, где полвека оправдывались за свои дурные наклонности, доверчивость к власти и зависимость от дедовщины.
      Каждое утро и вечер набирал он полную ванну, чтобы пар валил в щель под дверью, но всё было не належаться, не согреться задним числом, - вот он в мыле по самую шею, ни души вокруг, только капли, как камертон, но все время сбивается память на то позавчера, что теперь никогда не кончалось. Он опять прогонял эти тени - живее живых, они воскресали и заполняли пространство между волей и гнетом, и ему не хватало не сказанного, с кем-то мысленно не договорённого, он по старым разборкам находил свое настоящее, как карабкается альпинист, забирая кошки все выше и царапая небо.
      Соцжилье было складным и мелким, возле ратуши, дамбы и мэрии, где его охраняли, теперь уж врачи да сиделки. Мужчина уже был не молод, но всматривался, как художник или вслушивался, как музыкант в свое сердце и душу снаружи, а она только хлопала крыльями, будто глупая баба ресницами.
      Друзей он не знал, вообще чураясь людей и отовсюду ждал сдачи, да и сам жил всегда наготове. Чемодан он не разбирал, шел к своей парадной с оглядкой, а на почтовой дыре не написано было фамилии, так что был он для всех неизвестен. Вообще он забыл бы и имя, а оставил бы только номер, как нашивку на робе, в которой вкручивал гайки, строем шел до столовки и отзывался по фене.
      На свободе он выучил хачить, подрабатывал в соцсетях и сердца разбивал всем подряд, кто слабей, но рассчитывал в будущем отомстить своим главным врагам. Плохо было, что жизнь тормошилась быстрей, догоняя их без него и чужими руками-ногами. Но еще оставался тот главный, на которого было не жалко ни своей судьбы, ни соседней.
      Был мужчина сверхчутким, как зверь, но тяжелые годы заковали сознание глубже, словно юность провел он в пустыне, где-то в Мертвой долине, выскакивая на поверхность из камуфляжа в песке, чтобы только вдохнуть растрескавшимися губами мутной божьей росы и залечь опять до рассвета. Впрочем, в этих местах не бывало зари никогда, но зато ждали пытки и смерть, упорядоченные, как еда, подъем и проверка, - даже память была ядовитой и просилась на волю, одичав от себя, и кусала свой хвост, как живая.
      Языков он не знал, кроме волчьих, и теперь было поздно учить; он все больше молчал и даже не пел в своей ванне, но молился исправно, по привычке, как будто забыл, что вокруг не бараки, а одноэтажная соцнеметчина в кирпиче и депрессии, с круассаном на завтрак и запахом тонкого кофе, - до сих пор он ждал будущего, так как жизнь его не начиналась. Он утратил близких и родину, стал немым на чужбине, понимал богов по корану или что еще было на полке - как иные читают рецепт от инвалидности в старости, а ребенок, уже выздоравливая, просит маму о колыбельной.
      Наконец он нашел себе женщину. Он ей долго рассказывал не свою историю жизни, но она это не понимала, ей никто еще не плевал в тюремную ложку, заражая туберкулезом, и она не резала вены, так как шрамы будут видны из-под тонких браслетов, обнимавших ее запястья. Он прислушивался к безответности и стал мстить сначала себе, а потом всем этим медсестрам, подносившим кофе холодным, а чай жидким вместо чифира, и там, где ему выбили зубы, постоянно цедилась усмешка, предназначенная - но он не думал кому, а назло тянул эту лямку. Год кончался за годом, не наполнен ни чувством, ни светом, и теперь только прошлое занимало все его мысли: оказалось, что там его дом, и тогда он был настоящим.
      Он последним рывком возвращал себя в стойло к живым - к карусели на площади, зимней ярмарке на рождество, к молчаливым улыбкам прохожих. Нужно было дожить, как другим. Раздавая посильную милость, ни на что не надеясь - но веря. Чтобы тот тихий мальчик, закованный в кандалы, напоследок мог им гордиться. - Ничего, - сказал он себе.
      ...Ничего ему отвечало. Оно знало всё, что случится.
      
      
      19 дек. Рассказ. Золотая нашивка.
      
      Я тихонько смеялась, как человек, неожиданно выздоровевший после неизлечимой болезни. - Среди руин, из-под которых я выползла, несмотря ни на что, меня снова прибило к тому берегу жизни, от которого тянет сперва тиной и гибелью, а потом разгорается белое мутное солнце, шаря тонким лучом по стигматам на наших ладонях. Но внезапно оно ослепляет, и ты, полузарытый в песок и мокрую гальку прилива, подтягиваешься на локтях, будто стертых любовью, встаешь на дрожащих коленях, и вот уже делаешь вид, что ничего не случилось. Позади нет потерь и предательств, и разлука - только с собой, и твой легкий смех, дребезжащий несмазанным горлом, на котором качается поплавок недавней удавки, переливается в слабую песню, и она медленно крепнет: ты - человек-забвенье, никому тут не нужный и брошенный, сам сумел различить наши дали, а ведь ты начинал с тростника и впечатанной в землю медузы, с огонька вот там на откосе, куда ты полз и цеплялся, срываясь в пропасть и плача, а на пальцы твои наступали и сапогом разжимали, когда был ты уже на подъеме. Смех звенел осторожно, осваивая права и проверяя границы, - оказалось, ему было можно, ты уже никому не мешал, изнутри задвинув щеколду и вжавшись в частную волю, окаймленную срубом под прозрачной истрепанной крышей, и оттуда лил дождь, улыбаясь струей, как ребенок, и поскуливала черепица, по крупице откалываясь на твою непокорную голову в этих драных счастливых кудряшках, а ты вел все ту же мелодию под названием жизнь и судьба, слепо вглядываясь в ближайшее будущее, так как дальнего не существует.
      Постепенно ко мне прибилась собака, обросли мы мелким хозяйством, но война вдалеке прибывала. На рассвете особенно чутко - ватным гулом орудий и трассирующим стаккато, напечатанным за самолетом. Мы с собакой делали вид, привыкая друг к другу, что еще ничего не случилось. Грызли кости и ветки, иногда восполняя запасы, а потом просыпались вдвоем, если тень уползала под крышу и обжигало нас лето, или ежились к вечеру, прижимаясь к серому холоду. Наконец день настал, и собака, почуяв заранее, растворилась на воле, раздвинув слепые границы и оставив меня безразлично, как подобает дождю или снегу, войне или выросшим детям.
      Я не буду рассказывать, как мне выбили дверь, а не зубы, и взрывная волна полоскала нас долго по берегу, но оккупанты спешили, кое-где побросали своих, и я их схоронила не по доброте или вере, а чтоб дальше не разлагались и не привлекали шакалов. Нелегко вспоминать, как в избу тащила двух раненых; после пары бомбежек была теперь это хижина, одинокий сарай на осоке, и меня сильней злило, что пока одного за другим волокла я этих солдат и в конце концов преуспела, оторвав одному воротник, а второму вывернув руку, второй помер невовремя, уже у меня на пороге, и пришлось мне корячиться снова, при луне и пасмурных звездах.
      Так остались мы вместе с сержантом, привалившимся вместо иконы в нашем красном углу, где не так задувало ночами. Я его обложила от крыс, но запах крови нагонял мошку и слепней, дребезжавших сквозь сон, и я закрыла, как мертвому, его раненое лицо той дерюгой, что любил мой предательский пес, исходивший блохами и шерстью.
      Время шло постепенно и важно, набирая свои обороты вхолостую, как молодость, искалеченная враждой. Шла война - ни своим, ни чужим, и вдали горизонт обесцвечивал наше крохотное село, подчистую уже уничтоженное вместе с нашими огородами, голубыми от пены садами и моими детскими куклами, сохраненными мамой и бабушкой, и откуда смогла я бежать в тот последний момент, когда ты обернуться не в силах на свое казненное прошлое. Там качались, как в воздухе, когда взорвана церковь, неземные колокола, и позванивала от боли какая-то нежная музыка, вроде венского или школьного вальса, обволакивая наркозом, когда ты улетаешь от пытки.
      - Еще воды, - сержант снова очнулся и сам сдвинулся на бок, так как кровь уже улеглась и давала дышать ему глубже.
      Я обмыла лицо, оно было потусторонним и зеленым без температуры - значит, нет воспаления, поживет еще долго мальчишка, если эти сюда не вернутся; я дала ему сырой рыбы и напиться моллюска из разбитой о камень створки, и он опять отключился и валялся так до заката, так что я уж решила, что помер.
      Золотые полоски сержанта, металл лычек под погоны, как ни странно, не оторвались, хотя мало у кого сейчас была форма - не хватало портянок и обуви, и меня все больше бесило, что все наши убиты вот этим, упакованным и холеным, и я бегаю возле тушки, собирая его воедино. Я проверила раны и прикинула так и сяк, сколько будет он восстанавливаться: проще было его закопать, пока он беззащитен и вял, так что я рассчитала прогнозы. Во мне громко боролись медсестра или врач поневоле, - человек и палач, минуя судью и священника. Я себе не могла дать ответ, кто из них победит и когда: в каждом из нас, положа руку на сердце, бездна, и кто скажет, каким дном она обернется, если ты туда сам заглянешь?
      Я обхаживала его с недельку, календарей у нас не было, а в укрытии время течет вообще по-другому, лежи ты с шиком у моря или ползи по-пластунски до своей же, по сути, землянки. Парень мог уже говорить, но в полдень впадал еще в бред, начинал спотыкаться, тогда я особо прислушивалась: может быть, прозвучит наконец и название нашей деревни. Но, конечно, истязали они там вслепую, да еще на траве, самогонке или веселых колесах. Мне рассказывал бывший, сидевший на лсд гитарист-композитор, теперь призванный с первых дней защищать наши хаты, - это дело он уважает за то, что просветляло сознание, и он так никогда не любил и представить не мог, что любовь всеобъемлюща, ты становишься будто святым; кто отведал этих лучей, для того слово "нравится" - блеф, так как есть - обожание... Впрочем, врал он и будучи трезвым, а сама я не проверяла.
      Я прислушалась снова, пытаясь понять, чему так улыбается парень, все подергивая рукой. Мне б он был вместо сына по возрасту, по эту линию фронта. Весь он был в моей полной власти, могла вылечить или убить, между нами свидетелей не было. Так же море шумело, лениво бросая волну, когда я на коротком отливе собирала моллюсков и крабов, как обычно прозрачных и мелких, всего на зубок пациенту, но я рада была и такому.
      Как-то утром сержант встрепенулся, оглядел меня по-мужски и, еще не вернувшись в реальность, потянул свою грязную руку. Он, конечно, решил, что я пленная в стане солдат и хотел передернуть курок, но затвор ему не давался. День тихонько всходил на воде, и сквозь то, что осталось от стен, я упрямо смотрела в бессмертие. Обещалась жара, в это время тут самое пекло, и я бросила мокрую тряпку на лицо оккупанту. Он ответил мне матом, неразборчиво и тяжело, и потом вдруг чисто сказал на своем великом-могучем:
      - Ваши мальчики лучше. Лет четырех и не больше.
      Я не стала спорить с судьбой, всё ж я слабая женщина. Что сумела, то сделала. Доползет до воды, если сможет. Повезет - так его подберут. Пусть не станут пытать, расстреляют. Я взяла, что давно приготовила; облокотившись на палку, начала свое восхождение, не откладывая до зенита, когда пяткам так больно на ребристой тропинке.
      Я прошла с километр, не обернувшись ни разу и готовя себя к новой жизни. Я тихонько смеялась, будто после тяжелой болезни. И не сразу заметила, что смеюсь уже в полный голос, привлекая бакланов и чаек. Где-то там впереди были наши. Заглушая войну, вставало пылкое солнце, и ему было тесно над морем, как любви в моем маленьком теле.
      
      22 дек. ++
       Э.Кузнецову
      
      Так вот когда взлетел ты, ангел мой!
      Она тебя давно зовет домой
      Тем пением торжественным и низким,
      Что свойственно бессмертию любви
      Там, где разбитых судеб обелиски
      Лежат, как несвершения твои.
      
      Ты сам - судьбы непохоронный плач,
      Свет от тебя такой, что только жмурясь
      Мы различаем, и наш мелкий ужас -
      Одна из непростительных расплат.
      Вот самолет взмывает. И к тому же
      Твоя звезда восходит, говорят.
      
      
      
      
      
      24 дек. ++
      
      Так хочется тебе поговорить,
      Что ты так близко пересел к камину.
      Подвину кресло. Нож вонзает в спину
      Жестокий ветер, но огонь горит,
      И старость, одиночество, забвенье,
      Как кошка, тихо лягут на колени,
      Как женщина, и голову склоня,
      Тебе напомнят прежнюю меня.
      
      Когда на горле мне затягивал удавку,
      Что ощущал ты, мой поклонник нежный?
      Как сладко было, трепетно поди
      Любить весь свет - но женщину, однако,
      Убить сначала, чтобы неизбежно
      Прижать навеки к ледяной груди.
      
      ++
      
      Если ты еще где-то есть, значит, нету меня на земле.
      Ночь не знает, что следует день, это лето зима проспала.
      Где-то нету огня, но зола пусть напомнит, как снег на стекле, -
      Раскалили любовь добела - и погасла она, но была.
      Просто время иначе летит, если ты проживал за двоих,
      Осыпается нежность без слов, но в объятьях ее целый мир.
      Уступаю я вечность тебе, чтобы был ты един и двулик, -
      Только миг не дышать, а любовь - если хочешь, на память возьми.
      
      ++
      
      Мужчина к женщине прижмется.
      Больному мальчику батяня
      В пылу войны не застит солнце,
      Когда орудует локтями.
      Его поддерживают стены.
      На берегу он жаждет рыбки -
      Исполнить выход из системы
      И отпустить грехи - но шаткий
      Тот путь, где за твои ошибки
      Не получаешь ты по шапке.
      Гляжу, прильнул опять, и снится
      Ему прощение господне.
      Поверит он своей жар-птице,
      Что смерть не скоро. Не сегодня.
      
      ++
      
      На что мне прошлое? В запое мы
      Себя не помним, словно зверь в забое,
      На свет взывая из протяжной тьмы,
      Туда, где боли места нет и злобе.
      Еще на память можно написать
      Тугое слово мелом на заборе:
      Здесь были мы. Когда придем назад,
      Кто будет сторожить его в дозоре?
      Себя узнаешь, глядя на других.
      А был ли сам? - струна ветвей заноет,
      И только птица никогда на них
      Не обернется - крестиком за нолик.
      
      
      25 дек. ++
      
      А так хотелось повидаться.
      Теперь, конечно, ни к чему,
      Когда покой твоем дому.
      А повидаться так хотелось,
      Там столько бабочек летелось
      В районе ласковой души!
      Неважно, слезы осуши.
      Так хорошо теперь вне тела -
      Как розы были хороши.
      
      ++
      
      Не там ты ищешь. Не внутри в глуши
      Сознание, оно живет снаружи.
      А куклу на веревках положи -
      Пускай проспится, очищая душу.
      Железный дровосек без масла пуст.
      Набиты мы мечтами и соломой.
      Особенно, когда рябины куст.
      Тем более, когда вне дома.
      Не то рябина, что в твоем уме,
      Воспламененном жаждою владенья.
      Не заскучает по тебе и мне,
      Не проползет червем стихотворенье.
      Оно при жизни извивалось так,
      Пока сознанье дергало за нитки
      Извне, конечно, во первых строках
      С тобой, как мать, вприкуску и в обнимку.
      Оно теперь глядит издалека,
      Как ты крадешься и воруешь время.
      Наедине с собой. Но вот рука.
      Не обессудь. Она была со всеми.
      
      
      ++
      
      Когда меня ты ставил на иглу,
      Как голубь на крыло птенцов молочных,
      Душа сопротивлялась, и в углу
      Горох колени мяли многоточьем.
      Я лоб расшибла - выйти из тебя,
      Синдром разбитого пространством сердца -
      Вот он, диагноз жизни: расхотеться
      Само должно. Но и перетерпя,
      Свободы привкус ты не ощутишь,
      Так вбита в нас покорность и неволя.
      А тишь вокруг - так это эхо лишь,
      Невовремя. А кажется - не более.
      
      
      
      
      28 дек. ++
      
      Наши матери вскармливают убийц.
      Лиц не видно потому, что их просто нет.
      Не Отца, а сына не убоись:
      Если он вернется, тебе конец.
      Девок прячь, не брюхаты еще поди,
      Позади пыль клубится, свистит шрапнель.
      На панель - далече, когда в груди
      Сердца нет, но аукается шинель.
      Старых в погреб запри, а не то собьют
      На обочину, твой поотживший хлам
      По углам по красным создал уют,
      Жизнью тоже поделишься - пополам.
      Самогонку выставь под огурец,
      А за то, что ты брата не заложил -
      Полагается все же в один конец,
      Заплетется веревка из наших жил.
      Если каторга - это и есть судьба,
      Если в клеточку небо и дворик твой,
      То не нужно в себе изживать раба,
      Возвратившись из дома к себе домой.
      У корыта старуха твоя сыта
      На объедках помойных твоих свиней.
      Пронесет грааль этот мимо рта:
      Только маска твоя велика на ней.
      Ах ты, родина, выцветшие кресты,
      Не приснится, чур меня, в страшном сне:
      Неужели, любимая, это ты
      Проезжаешь гусеницей по мне!
      
      ++
      
      Я перестала узнавать этот город,
      Особенно ночью, на киноэкране подъезды.
      Я забыла лицо твои, руки в горе
      Там, где друг друга только теряют наши.
      Мне неизвестно теперь это время: нам же
      Не возвращаться туда, где от павших тесно.
      Там я летала ночами под хруст торосов,
      Ртуть я глотала, свинец застревал по горло.
      Город любил нас вместо стихов и прозы,
      Масло в его фонарях до зари прогоркло,
      Было от счастья светло и объятий мало,
      Только судьба устремилась быстрей под горку.
      Не с кем аукаться, плакать кому в жилетку,
      Скомкать свиданье последнее на полуслове.
      Выпустив птицу, попробуй обратно в клетку, -
      Не затолкать ни любовь, ни себя, ни слезы.
      
      
      30 дек. ++
      
      В лохматый день и век, уже века,
      Я напрямик иду наверняка
      На отсвет ореола твоего,
      Как снег на лампочку, что нам качалась
      На жОлтом блоковском углу - вело
      С конца к началу, и предназначалось
      Добро тому, кто побеждает зло,
      Когда вокруг война и одичалость.
      Как объяснить тем детям, без труда
      Бегущим по поверхности пруда,
      Что за руки держаться можно в небе,
      А на земле соленая звезда -
      Лишь в отраженьи прошлого, когда
      Уже и так дотянешься за нею?
      За первой тысячью казенных лет
      Не замечаешь ни страны, ни мира,
      И все стихи могла бы я писать
      Лишь о тебе, но быть заочно милой -
      В театре кукол на цепях плясать.
      Душа забрезжит, дернется, но ток
      Опережает, и сухой глоток
      Застрянет словом, имени кумира
      Не разобрав и отмотав назад,
      Как перед смертью, старое кино -
      В монтажной скажут, для чего оно.
      Там очной ставки не отменят нам
      И разведут - проси, не по домам
      И клеткам, где от голода поэт
      В сугробах вязнет с видом на психушку,
      В двенадцать там стреляют - знаешь сам,
      По воробьям, заправив нами пушку,
      И гладит девочку по волосам
      Какой-то мальчик, и свою пичужку
      Подсаживает в небо, на верхушку,
      Где разделительная полоса.
      
      ++
      
      Все стихи я могла бы писать о тебе.
      Может быть, наконец ты насытился жарким, тяжелым
      Юным телом, и снова по голытьбе
      Не соскучишься, так как багаж при ходьбе
      К звездам только мешает, когда в небе мы новоселы.
      
      Может быть, мы при встречах еще узнаём кое-как,
      Позабыв имена и растратив привычки былые,
      По улыбке, а не по тому, что тащили в руках
      На поверхность, пока мы с тобою тогда еще плыли,
      Не запутавшись намертво в этих пустых облаках.
      
      ++
      
      Тысячелетье нежность не снесло
      Штормами с курса: как пыльца летает,
      Лишь лепесток, упавший на весло,
      Должно быть, знает, если повезло,
      И ветер эту лодку подлатает.
      
      Влюбленность не случается назло.
      Любовь одна для нас и птичьей стаи,
      Разбившей самолетное стекло.
      Гляди, а за окном опять светает!
      Отец птенца там ставит на крыло.
      
      
      
      
      1 янв 25.
       Рождество.
      
      Я на нее смотрю: она дрожит.
      Теряя, как белье, последний стыд.
      Как далеко от оханья и секса.
      Она не ест - не пьет, его ладонь
      Так горяча, с нее попробуй - тронь,
      Огонь охватит, лунная невеста.
      
      Ей нужен он такой - старик, урод.
      Сознание берет он в оборот,
      Как в рот - скорее кошка мышь, неспешно.
      Конечно же, он ей не по зубам,
      Он просто ничего не забывал,
      Невидимый, всесущий и нездешний.
      
      В цепях объятий, талия в клещах.
      Он роется с утра в ее вещах.
      Он цензор мыслям, повелитель чувствам.
      Так убиваем то, что любим, мы,
      Луч нежности блестит в разрезе тьмы,
      Река теряет берега и русло.
      
      Мы за словами тяжело живем,
      Как в коммуналке, за одним столом,
      Как под стволом и на прицеле, дуло
      Маячит путеводною звездой, -
      Раздай долги, сама иди сюдой, -
      Едва лишь ветром в сторону согнуло.
      
      Ее мне жалко, сникла и бледна,
      Как Блок сказал, она всегда одна,
      Не расставаясь с той высокой тенью,
      Она с чужими из бокала пьет
      Земную чашу, полнокровный мед
      И ерзает на призрачном колене.
      
      Бухгалтер ей бы впору, полицай
      Повыше рангом, папик в поллица,
      Банкир с пивным и благодарным брюхом.
      Ее бы успокоил он, прижав
      К купюрам, и на верхних этажах
      Застыли бы всегда открытым слухом.
      
      Но постоянство нежности не в труд,
      Она не знает, как его зовут,
      Забыв свои колядки и пасьянсы.
      Зачем же с богом говорить сейчас,
      Когда он занят и не слышит нас,
      А без тебя в соборе - осиянство.
      
      Но вот из тени вышел - не понять,
      Он человек ли, как его обнять,
      Он воздух, на него не опереться.
      Неинтересны ей его мослы,
      Он не ее колибра, до весны
      Не расцветают дерево и детство.
      
      Любовь над мыслью, музыка всегда
      Насильственна, как небо и вода,
      Пускай бы добровольно, но стихия
      Тебя уносит в глубину веков,
      Где кроме света нет иных оков,
      Когда раздеты помыслы сухие.
      
      Двор проходной сетей, притормози,
      Авось увидишь девочку в грязи,
      Она мелькает здесь и там, иллюзий
      Не замечая, близости страшась.
      А грязь - ее эмодзями укрась:
      В любви и вере не бывает грязи.
      
      
      4 янв. ++
      
      Всё отпустила. Чисто и светло.
      Легко - как по воде бежишь рассветной.
      И снова я безмужня и бездетна,
      Все выросли, а я опять одна
      И между нами ясное стекло:
      Все утряслось. Не пронимает зло.
      Отпала лесть. Во всем ничья вина
      За то, что есть. Себя перерасти -
      Все было, в кулаке твои дожди,
      Но время их, прости, испепелило.
      Проходят мимо нас мосты и ты,
      Каналы, фонари, опять могилы.
      Не по пути нам с ними, мы на месте
      И в прошлое торжественно плывем.
      
      Нас время обгоняет, в каждом жесте
      Фиксируя, что мы еще вдвоем.
      
      Друг друга взращивать, на полпути теряя.
      Взойти как солнце и луной скатиться.
      Вот почему мельчаю без тебя я,
      И отражаю лишь чужие лица.
      Дождем пролиться на твою пустыню -
      Еще немножко дрОжи, и остынем.
      Поговорить о дружбе и любви.
      Зачем она перерастает в космос?
      От слабости сыновней уповать,
      Что бог прикроет и крылом, и веки,
      Не беспокоясь на дневной поверке,
      Как сладостно под осень остывать.
      
      ++ #
      
      Друзья мои по грудь занесены.
      Там, за решеткой, затяжные сны.
      Там забываешь, кто такие дети,
      Как пахнут или выглядят цветы,
      Как хороши, как свежи были розы.
      Нет, отложите. Не в конверте. Эти.
      И заверните ей на память. Ты
      Есть или нет, и вечный знак вопроса -
      В прожекторской дождаться темноты.
      
      Не в клеточку не проливают снег.
      И небеса отглажены в полоску.
      Но явь для зэка где-то в полусне
      И синеглаза, и светловолоса.
      И сколько статуй сталину ни ставь
      И путину бессмертных пьедесталов,
      Но на устах улыбка слижет страх:
      Опять любовь тебя поцеловала.
      
      ++
      
      Друг слаб и трусоват, он человек-забвенье.
      Как перетасовать, не ставя на колени.
      Его любовь дрожит сорвавшейся дождинкой.
      Я снимки разберу, где были мы в обнимку.
      Надуло б сквозняком опять меня, мой ангел.
      Но ты как мой пегас, остервенел и загнан.
      И клацают слова, не находя ответа.
      Я все еще жива, пока тебя здесь нету.
      
      
      ++
       Инне Костяковской
      
      Когда ребенок ранен на войне,
      Земля сырая ползает по мне.
      Звук затихает, но отверстый рот
      Мне долететь до неба не дает.
      Я тучами бинтую эту боль,
      Ребенка на руках во тьме качая.
      Нельзя теперь пожертвовать собой,
      Глаза закрыв трусливо и отчаянно.
      Я донесу его до медсанбата.
      А жизнь его ни в чем не виновата,
      Что кровь ее трассирует звездой,
      Поднявшись в рост одной сквозной бедой.
      
      ++
      
      Мера одиночества - когда согревают мертвые,
      Ты в их русле прилег и тебе теплей, как в сугробе,
      И не хочется встать, там как будто намазано медом,
      Как арабам в Израиле и мусульманам в Европе.
      Мурмурация птиц, завихрения сна и хамсина,
      На себя ты извне посмотришь и отвернешься.
      Полюбил бы себя, - пожалеет еще кто так сильно,
      Опереться нельзя, да еще когда - против шерстки.
      Только к праздникам вспомнят, и то принудительно, выпив,
      Город мой рафинированный пах ацетоном как сахар.
      И магнитное поле прижмет нас друг к другу навылет,
      Чтобы каждый услышал, как сердце и время, и замер.
      
      
      5 янв. ++
      
      Как тебе тяжела, мой приятель,
      Речь базарная, хохот некстати,
      Золотые кудряшки жены
      И в халате на шелке и вате
      Звон последней забытой струны.
      От эпохи к эпохе летая,
      Я тебя на поверку листаю,
      Где опустишься ты поклевать,
      Где та грань, о которую шишка
      Набивается ярче и слишком,
      Рассекая любовь о кровать.
      Мне не жалко тебя: униженьем
      Не обижу я слабого, мне не
      Так уж трудно ладонь протянуть.
      Освещая твой путь осторожный,
      Пнуть, чтоб вылетел ты к бездорожью
      И восстал наконец кем-нибудь.
      
      ++
      
      Всё, что кажется нынче итогом,
      Отодвинется через дорогу,
      Прояснит горизонт над водой.
      Завсегда мы шагаем не в ногу,
      Раздавив апельсин заводной.
      Положи под подушку ладошку,
      Засыпай, ничего, что ледышка -
      Всё ж протянута в память рука.
      Мы еще обернемся иными,
      И судьбу мы пропишем, и сны и
      Победим себя через века.
      
      ++
      
      Мне не мешает расстояние
      Тебя любить, как изваяние,
      Ведь обнимаешь ты меня
      По-настоящему и думаешь
      Ты обо мне всегда, бездушную
      Насильно в клетку заманя.
      Ты тормошишь меня, как будто бы
      Пинки и шрамы не запутали
      Вконец последних наших чувств.
      А жизнь кончается, как серия,
      Был вечер теплый и сиреневый,
      Да только долгий чересчур.
      
      ++
      
      Как долго дурочку играла
      Я, чтобы верил ты в себя.
      Мужская вечная бравада
      Не выбивала из седла.
      Но шли века, клубясь над мыслью,
      И, зачерпнув из облаков,
      Не я ль свою повадку лисью
      Скрутила цепью для оков.
      Мне льстили сила и главенство,
      Твои приказы и углы,
      Как будто в глупости есть верность,
      И мы б не так еще могли.
      Остыла ночь, пришла расплата,
      И глядь, помимо страсти есть
      Всё, что мечталось нам когда-то,
      Где нитке в ушко не пролезть.
      
      (из философской постельной лирики)
      6 янв. ++
      
      Тело женское сладостней речки,
      Золотой пучеглазой овечки
      С запотевшей седой бахромой,
      Где зеленые человечки
      Собираются наспех домой.
      Вот она чем тебя приманила,
      Это в лагере терпкое мыло,
      На могиле вода и зола.
      
      Те объедки убрать мы забыли
      С послепраздничного стола.
      Ах как больно она тебя вяжет,
      Твой кораблик пускает бумажный
      И на прошлое застит лицо.
      Не простудишься, милый, поел ли?
      Опустившись на грешную землю,
      Не забудь запахнуть пальтецо.
      
      ++
      
      Не поддаваясь пылкому обману,
      Я поутру тебя будить не стану.
      Смотри, как сбились наши простыни.
      Свеча опухла, столик накренило,
      Устал и спи, ты мне чужой, мой милый,
      Мы в этом мире больше не одни.
      
      - Они проходят чередой, как мысли.
      В компьютере слова мои зависли,
      Я не хотела их произнести.
      Не возвращайся. На плите котлеты,
      Остывший кофе, и меня там нету,
      Я не приду. Не жди меня к шести.
      
      Прости за всё, но я в тебе не вижу
      Всех сразу - друга, мужа, брата, ниже
      И Уже ты, чем кажется вчера.
      А что забыла я - пришли по почте.
      Там, на экране, так безличен почерк!
      Не провожай, доспи. И мне пора.
      
      ++
      
      Как счастливы они, когда раз пять
      Иль за ночь шесть им удается снова
      Красавицу на полынье распять,
      На полпути до пиршества земного.
      Но есть мужчины - тихие, как сон,
      Неторопливо ждут и деловито.
      И от заката до рассвета он
      Гуляет по меже своей умытой.
      Что видит он под музыку души?
      Там есть душа и свет?.. Мир фиолетов
      И зелен, как могила. Не спеши.
      Отсюда ходу и с восхода нету.
      
      ++
      
      Кислой вонью колонии, грязных столовских тряпок
      Пробираюсь обратно к тебе на вкус и на запах.
      Там овчарка дрожит на развесистых острых лапах,
      Сузив к нашей судьбе зачарованный скользкий взгляд.
      Не хочу я назад, боль твоя меня разрывает,
      У конвоя нет матерей, но одна живая
      Кандалами звякнет, ладонью закрывши ад.
      
      ++
      
      Твоя Джульетта от моей Лауры
      Не отличается, как в полутьме
      По зову детской плоти и натуры
      Всегда приходят - и опять не те.
      Кот облизнется, различая мышку,
      Последний голод утолив ко сну.
      Заправлю за блохастую манишку
      Мечты о счастье с видом на весну.
      Заведено, как бантик на веревке,
      Привязанный для смеха и утех,
      Не уступать кумирам ни в сноровке,
      Ни в польке и мазурке на кресте.
      Подумаешь, в запястьях проступили
      Стигматы от браслетов - ночь на то
      И есть, Лаура ли, Джульетта или
      Какое-то иное шапито.
      
      ++
      
      Еще ты веришь, мальчик призывной?
      Неважно, с ней ли, - лишь бы не со мной.
      Всегда обидно падать носом в землю,
      Не ощутив дыхания весны
      И не услышав шепота - о ней ли
      Мечтал ты в жизни, повторяя сны?
      Так и судьба твоя на полуслове
      Тебя оставит и уйдет к другим,
      Придавит к дерну или изголовью
      Пернатым небом предрассветный дым.
      - Отечества? Не помню я такого.
      Мы все едины, для души инцест -
      Отбившееся в стае полуслово, -
      И бог не выдаст, если смерть не съест.
      
      ++
      
      О закрой мои бледные чакры,
      Подними кундалини, грибами
      Уснасти эту адскую плоть.
      Уносимый к истокам, началу
      Дай вибрациями между нами
      Серых бабочек прополоть.
      Я лицом к лицу не увижу,
      Что там плавает в этой жиже,
      Где иллюзия - та же явь.
      И зачем ты меня все ниже
      Опускаешь, толкая вплавь.
      
      
      ++
       Е. Мараули.
      
      Кота не стало. Жизнь пошла под хвост.
      Ее я не приемлю в полный рост.
      Она мне жмет в подмышках и мешком
      струится шлейф по лужам под ногами.
      Она крадется, будто зверь, тишком,
      Пока ребенка дома учат гамме.
      Она мне вслед глядит, на всё смешком
      Ответствуя, как тот подросток - маме.
      И вот уже в полоску этажи
      И в клеточку завшивленные нары -
      Смотря откуда выглянешь, скажи,
      Всегда в себе самом не видно пары.
      С кем боль перекурить, опять без слов
      Ответить, пожелать спокойной ночи.
      На радуге полным полно котов,
      А мой туда бежать один не хочет.
      Он так вцепился в руку мне, как страх
      От одиночества и запустенья.
      Еще следы не тают на руках,
      Еще мурлычат проливные тени.
      Меня оплакал кот с той стороны,
      Фибриссами беззубыми пометил.
      Друг другу мы, как жизнь и смерть, верны.
      Как неразлучны взрослые и дети.
      Как первый снег немой из тишины
      Ступает на подушках сном о лете.
      
      ++
       Виталию Диксону
      
      Я думаю, прощаться ни к чему.
      Мы все там где-то свидимся, как птицы.
      Нельзя, дружок, поплакать и проститься,
      Нельзя тебе остаться одному.
      Казаться можно, быть собой - но как,
      Под улюлюканье толпы дешевой?
      В кулак сжимая волю, на пятак
      Налившись той энергией грошовой.
      На цыпочках до неба далеко,
      Но с пересадками - поди, бывает,
      А перебежками, как молоко
      Кипящее и язва моровая.
      За все ответить, в основном себе,
      Стократ убив, помиловав однажды
      За то, что ты наперекор толпе
      Гонял по ветру ялик свой бумажный.
      Я там спрошу, как можно заслонить
      Тебя в глухой отеческой Сибири,
      Где и читать, и говорить забыли,
      Чтоб Господа ни в чем не обвинить.
      
      ++
       "шапка-несидимка". Э.Кузнецов
      
      У меня невеселое завтра.
      Мы мельчаем, как динозавры
      Безнаказанность входит иглой
      И подкожно вливается в тело.
      Откатил бы ты солнце юлой,
      Чтобы снова на небо взлетело.
      Свитком речку в рукав закручу,
      Пригодится еще среди ночи -
      Закричу я тебе, по лучу
      Путь отсюда ясней и короче.
      Голова там не мерзнет поди,
      Звон цепей не мешает присниться.
      Уходя уходи, впереди
      Воля вольная с новой страницы.
      
      
      8 янв. ++
      
      А что там было? Ничего не помню.
      Стакан пустой, однако полуполный.
      Луна блестела. Солнце поднялось.
      Всё вкривь и вкось пошло, такая карма,
      Не то лицо светило из стакана,
      Не той судьбы застряла в горле кость,
      И злость не знала, что после обмана
      Не машут кулаками, если врозь.
      
      Мне уезжать не ново: чемоданчик
      Не означает, что теперь иначе, -
      Всё будет так же, только на стене -
      Тень от страны, пятно того портрета,
      От города, что не было и нету.
      И от того, кто тосковал по мне.
      От жизни, что взошла еще до света
      И закатилась, как печаль во сне.
      
      Так сладко свищет соловей о том, что
      Его базар, его забор, пошел ты, -
      Он охраняет ветку, но рулад
      Не разбираем мы на том наречье,
      Где ползают надежды человечьи
      И завлекают памятью назад.
      Вот скорый поезд, и до новой встречи,
      Ты на том свете мне не будешь рад.
      
      Столбы мелькают, но в обратном темпе,
      Не повидаться, не проститься с теми,
      Кто дорог был, но предал и отстал,
      Я им сама не подстелила руки
      На той войне, где выйти из разрухи
      Не суждено, раз мы один кристалл,
      В том янтаре обветренные мухи,
      С кем высший разум доступ утерял.
      
      Мои птенцы, любимцы и котята,
      Мои цветы - полить бы вас хотя бы,
      И город недостроенный, и дом,
      Простите все, что я была незряча
      В мужской горячке все надежды пряча
      И в детской вере мучаясь стыдом.
      Там покалечен мир и раскулачен,
      Моя Гоморра, но и твой Содом.
      
      Вся жизнь - сплошное ожиданье чуда
      И несвершение побед, оттуда
      Как будто вышла на свиданье ты,
      А никого давно там нет, букетик
      Торчит из урны и на парапете
      Косится голубь с птичьей высоты,
      Как будто ты в чулках или корсете
      Явилась из кромешной темноты.
      
      Мы проезжаем - нет, судьбу, не город
      И не страну покинутую, вспорот
      Мой горизонт, пошел по шву капрон.
      Я шелковых ресниц не поднимаю,
      Я попрощаюсь и уйду сама я
      Под улюлюканье со всех сторон,
      Под позвонок последнего трамвая
      И снежный шорох тополиных крон,
      
      Где в нашем сквере ни зимы, ни лета,
      Никто не скажет, жив ли или где ты,
      Убит войною, горем или мной.
      Я созываю всех своих в руинах,
      Пускай придут, потом стреляют в спину.
      Неважно, если камень за спиной.
      Я все равно их больше не покину,
      Я точно знаю: это путь домой.
      
      
      12 янв. Рассказ. Моль.
      
      Женщину звали - это важно - Еленой, распространенное имя даже в среде эмигрантов, и она оказалась в том возрасте, когда в зеркале на испитом лице тебе улыбаются опрокинутые глазища и гримаса присохла, но ты подсаживаешься к незнакомым мужчинам в аллее, надеясь хоть что-то урвать - призрак прежней жар-птицы, ощипанной для борща с укропом и шкварками. Так что всё "шикардос", популярное слово у беженок, заполонивших Европу, но война-то не кончится завтра.
      Дизайнер-Елена повстречалась мне в центре Парижа, у нее тряслись руки, но еще в рамках приличия; я провела ей экскурсию, накормила пирожными и попутно дала консультацию. Мы на этом на год расстались, но потом она проявилась и у меня в Амстердаме, поменяв удачно локацию - наверняка железный контейнер со всеми полу-удобствами, коммунальная милостыня. Пару раз мы пересекались, потом вдруг пришло страшное фото - большинство украинок возвращается временно кто к родителям, кто получить документы или вставить мост у дантиста, и Елену застали бомбежки, она вырыла в ванне землянку и оттуда смотрела на нас ошарашенными глазами и паническим блеском призывала людей к состраданию.
      ...Я улаживала бюрократию, наконец получив сообщение, что автобус номер такой-то, рано утром встречайте из Польши, и мы бросились на машине, притащили Елену домой, ей нужна была реабилитация, в том числе и от дистрофии. Перед нами теперь был совсем другой человек - непонятно, чего же там больше, травы, таблеток от травмы, спиртного; она не попадала в рукав, кое-как ей вернули работу в чистом поле где-то не ферме. У всех есть такие знакомые - между жизнью и смертью, нужно вовремя мысленно ставить между вами стекло, чтобы не поменяться местами и не утонуть в общем горе.
      Я давно приспособилась консультировать на свежем воздухе, совмещая работу с экскурсией, - говорят, так нам втюхивают рекламу посреди детектива по телику, - собирала я группы и дома, и никто никогда не догадывался, он сидит рядом с вич-инфицированным, с изнасилованной лесбиянкой или раненым с фронта перед большой операцией. Иногда мы устраивали официальные праздники, набивалось в кафе или дома с полсотни таких, всё прошедших, мы со многими стали друзьями, считай - родными людьми, и практически все встали на ноги.
      Как-то раз на такой сабантуй пригласили мы друга-ученого, погруженного в карты и графики и прожившего в Амстердаме свою очень зрелую жизнь. Даня стал давно академиком, почитаемым в мире науки, то есть легкой добычей для стервы - в данном случае той разновидности женщин, о которой мы с вами наслышаны. Предпоследняя дамочка твердой рукой довела его до суицида, и мы вовремя это заметили. Словом, Даня был под охраной своих старых верных друзей, ну и я за ним тоже приглядывала.
      В этот раз оказалось под крышей сразу четыре Елены. Две из них замечательно честные, третья - уже нам известная. А четвертая, года два отдоив очередного престарелого добряка, по-голландски считавшего, что таков его высший долг и для кармы на небе зачтется, обменяла его наконец на русскую церковь, где прилюдно махала метлой, а вообще фарцевала. Ее город был уничтожен, все моральные критерии стерлись во время бомбежек, когда она привязывала резиновым эспандером - тело к телу - своих малышей, чтобы вытащить их из толпы, - и мы беженцам точно не судьи.
      В общем, Даня во время десерта наконец оторвался от цифр, захлопнул лэптоп и увидел перед собой одну из двух первых Елен - разумеется, правда прекрасную. Он глядел на нее неподвижно, благо был уже год змеи, и ему, насколько я знаю и чувствую утонченную мужскую натуру, там мерещился океан, сбор мидий во время отлива, в меру знойное солнце, так приятно щекотавшее бабочек в районе разбитого сердца, - но тут кончился праздник, Елен растащило такси, а наш Даня еще так и плыл по волнам, снова веря в любовь и надежду. Мокрый лоб промокал он салфеткой, где четыре Елены наоставляли автографов с телефонами и адресами.
      Я тихонько порадовалось, что внимание друга смещено от стерв на тропинку, где уже расширялся малинник и колючки не рвали парадную куртку, а вдали заблестела поляна, где наш Даня подправит осанку. В то же время меня еще мучил вопрос насчет пыток и голода, - коллеги-сидельцы хорошо это знают, что несносная боль может вовсе не совпадать с тем, в чем выбивают признание кулаками по морде, и ты абстрагируешься, не подписывая протокол. Точно так же и при голодовках или чужих языках: перещелкивается тумблер, и вот ты в параллельном загончике, основная идея никак не связана больше с твоим аппетитом, ты спокойно идешь на бессрочную...
      Волновала меня однако и собственная неустроенная судьба. Тот, кого осыпАла я золотым дождем собачьей преданности, потерял ко мне интерес, увлеченный такой же стервозой, что так ценят мужчины. Также думалось, глядя на Даню, почти догрызшего ложку, что все беженки рвутся домой, еще не осознав ностальгии. Там не только нет дома и города, но и те, кому повезло, лишь в прошлом найдут аромат цикория или сонной мальвы на улочке, шорох тюля о подоконник, взмах собачьей хмельной головы, свист соседа, давно уж убитого, и веселую песню хозяйки. Если здания выстоят, в них повыветрится свой запах, а когда нам объявят победу, понастроят мостов и дорог, то ты снова упрешься в "кирпич", тупик будущего, где всё будет, кроме тебя, так как сам ты себя не узнаешь.
      ...................
      Как-то Даня сказал, что завязал переписку с понравившейся Еленой. Я еще удивилась: у нее был роман с итальянцем, представляли родителям, дело шло к тому завершению, что наслаивается на черемуху, но уже не мешает спешить, чтобы жених не раздумал. Наша Лена прекрасная с головой ушла в эту повесть, и оттуда мелькали лишь пятки.
      Собирались у Дани друзья по полсотни в маленькой комнате, и мы обычно не знали, кто придет или нет: приглашения не было, как на шиву у евреев или кавказскую свадьбу, все друг друга встречали и радовались. С новоприбывшими оказалась и странная женщина, замахавшая мне руками, и я силилась вспомнить, кто же это такая. Она протиснулась к Дане, и я видела боль его разочарования - номера на салфетке, скорей всего, не совпали, и вместо Елены прекрасной нужно было теперь развлекать ту несчастную женщину в ванне, что ни в чем была не виновата, кроме общей настырности, детской слабости и того, что себя не видела в зеркале.
      Доедая салат, я, скучая, смотрела и слушала. Зрелость является, когда больше не интересно, - прощай, легкая молодость. Человек, что мне нравился, так доступно мне объяснил про ненужность и возраст, что я больше не молодилась и, как в тюрьме, не надеялась, опасаясь разочарований. Было слишком понятно, что ничего не вернется, фотографии выцветают в альбомах, а палачу-Путину возведут памятников точно не меньше, чем Сталину, и чем прозрачней он моль, тем сильней нежность в согбенном народе.
      На пяти языках гости честили Трампа, не разбираясь в политике, и советовали друг другу, на какой рынок верблюдов обязательно нужно в этот раз съездить в Индии. В Голливуде догорали коллекции, и двугорбым я в глаза смотреть не могла с ритуала сожжения, и по Гангу с пеплом не плавала.
      Оставалась работа. Когда снова кого-то тряхнет ностальгия или туманный зов совести, и как бабочки на огонь, все елены ринутся отдавать жизнь за отечество, а мы сами тут будем готовиться, потому что нашествие русских обещают нам лет через пять. И есть время лечить и лечиться.
      
      
      14 янв. Рассказ. Абрикосовый пух.
      
      Было самое мерзкое время: до весны еще далеко, а Новый год уже встретили. На ветру болтались гирлянды и даже мерцали неоном, воротники были подняты, на железной скамейке дрожали поджатые ноги, кто-то из пассажиров пытался курить, несмотря на запрет, и объединяли всех этих выброшенных из счастья и жизни людей неприкаянность, стужа и злоба. В основном сердились на поезд, не пришедший по расписанию, и на голос из микрофона, постоянно менявший пути, платформы и стрелки.
      Веронику, - если б жили они не в Европе, неприлично окликнутую без отчества, - день давно утомил, тушь от ветра текла и глаза затуманили слезы, и она все таращилась в мобильник соседа, так как буквы там были по-русски. Молодой человек - как он потом ей сказал, напоминавшей ему его украинскую бабушку - сам с собой бился в шахматы, отвлекаясь от января в ожидании, но состав всё не подавали. Прямым взятием пешка съела ферзя, подвернувшегося наискосок, - и тут плюхнулся на скамейку сначала рюкзак, а потом на него полным задом Оксанка-беженка, сразу бросившаяся обниматься сначала с соседом, а затем с сестрой, Вероникой.
      Познакомились быстро под певучим смехом Оксаны, вместе кинулись к тамбуру, докатили до станции, оказавшейся общей; расходиться уже не хотелось, как-то было не договорено, даже вовсе не начато, но Оксана спешила к семье на локацию в дом из контейнеров, а те двое еще зарулили за легким белым винцом и поднялись к Веронике.
      Молодой человек лет двадцати пяти от роду, как бы сказали в романах, если бы был тут роман, стянул детскую шапку с макушки, обнажил курчавую бороду и так сладко запах молоком, что Вероника подобрала в струнку рот, соблюдая солидность и стать, и себя ощутила учительницей. Теперь нужно бы было придумать и тему урока, ненароком не глядя туда, что могло бы вызвать смущение: например, что суждения по каждому пункту хромают, а ответ в задачке не сходится.
      - Война будет всегда, - произнес Константин, и Вероника подумала, что терпеть не могла это имя по ассоциации, в укороченном виде. Ей самой было проще прикрываться то Верой, то Никой, а последняя заставляла расправлять плечи и что было грудью.
      В теплой кухне зарделся румянец, крышка прыгала на кофейнике, жизнь опять вошла в колею, представляясь домашней и сдобной. Неприкаянным эмигрантам без бумаг и доходов хлеб казался особенно вкусным, а вино развлекало, добавляя изюминки и предлагая забыть, как бушует зима за окном, никуда не идут поезда, и что дело в начале недели, - завести бы проклятый будильник. Вероника подумала, что несостоявшийся муж называл когда-то "изюминкой", и ей стало печально и больно, как при прощании с детством.
      Оно было тут рядом - с распахнутыми глазами и интересом к общению. Константин уже выучил базис, но терялся в черном и белом, если это не снег и окоп со сползающей в рану землей и не похороны своих на бегу, с одиночным салютом.
      Она с ним была осторожна. Другому бы резко ответила, поманила и бросила, если что-то не в тон и не в ноту, а вот этот - какая-то смесь, то ли правда ее же ребенок, то ли хрупкий чужой инструмент, как ледком затянутый пруд, на который только любуйся. У кого хватит смелости начинать обреченные отношения? Да и что они без постели, будто чай пьешь вприглядку. Ей совсем не хотелось мужчины - ни такого, ни прочего, это все потерялось в тумане и, наощупь теперь выбирая дорогу, Вероника ступала неслышно: видно, так наша память разворачивается вперед. Изменяет течение. Робко булькает на уступах, бурлит на крупных камнях и готовится взять трамплин, вспоминая ушедшее прошлое, приближающееся, как в бинокль, если вертишь его в обе стороны. Отгоняя мальков, застревающих в камышах, словно проклятья в зубах и ненадежные клятвы, что ты слышишь всю жизнь и раздаешь беззаботно. Константин оборвал ее мысли, а еще верней ощущения:
      - Возвращаюсь в Финляндию. Здесь меня не оставят, а назад в Украину я пробовал, развернули в России, и с моими просроченными документами обходных путей не бывает.
      
      Она видела на глазах его слезы: как мальчишка, он тер кулаками пушистые щеки, и Вероника представила спелые персики, где еще кололись ворсинки, но уже их прибила роса, исчезающая стремительно украинским жарким рассветом, когда воздух колышется в предвкушении зрелого полдня. Ей почудился звон абрикосов, с веток падавших в таз, сиявший под сильным лучом вмиг всходящего солнца, и она сама удивилась: это было так далеко, невозвратно и небывало, что она невпопад рассмеялась, а Костя обиженно хмыкнул.
      Можно было обнять его руки. Успокоить словами и лаской. Она знала все способы, когда мать спасает ребенка, и как нужно его похвалить, подбодрить, но циничные правила не вязались с ее отношением к окровавленному птенцу, только выпавшему из гнезда. Она ринулась-было наперерез всем тревогам и бедам, но себя придержала так жестко, что тут же сбилось дыхание: не по возрасту эти броски, разжимание пасти тюремной овчарки, покусившейся на подранка; она знала, что в жизни всё идет как положено, изменить можно только нюансы - легкий запах прели и света, дуновение ландыша в рюмке, поцелуй - воздушный и дружеский. Но в какой ты засунешь рукав лебединую песню солдата? Предвкушение гибели и прощание навсегда, когда двое стоят в коридоре давно взорванного этажа и всё ищут слова, обнимаются молча и дальше несут до конца тепло за спиной, отпечатки влажных ладоней, хруст повестки на фронт и другой затерявшейся почты, выражающей всё, что положено.
      Говорили, война так и будет ползти, выметая поля и леса, еще года четыре. Впрочем, это они не узнают, да и мы никому не расскажем: было самое мерзкое время.
      
      15 янв. ++
      
      Никто не вернется из плена собой.
      Распятые судьбы спустились в забой.
      Там эхо повисло, натянута нить.
      Кому ты молился - того обвинить.
      Забыты слова, имена и лицо.
      Стучишься на память в дверное кольцо.
      Куда завели тебя совесть и долг,
      Там в сердце оставь для меня уголок.
      Твой хакер еще возвратится не раз,
      Меня ему выстави ты напоказ.
      Я вороном выклюю нас на иврит,
      Пока мое тело в тебе догорит.
      
      ++
      
      Еврей как кошка, он бессмертен.
      Его не выведешь, как пятна.
      Он безмятежно надпланетен,
      Взлетит - и к нам придет обратно.
      Его разгладишь под вулканом,
      Он лаву скинет, как рубашка.
      Его мы вместе подлатаем,
      Он дождь вберет, как промокашка.
      Чем дышит он в том подземелье,
      Каракули выводит пальцем?
      Он словом пьян. Всегда похмелье.
      Звездою в небе нацарапан.
      
      ++
      
      Мы только пушечное мясо.
      Мы просто символы и знаки.
      Во все эпохи для гримасы
      Найдется место после драки.
      Перекосит от боли тело, -
      Ты так хотела чувство долга,
      Оно твоей звездой взлетело,
      Как совесть глупая, без толку.
      Там, наверху, смеются тише,
      Чтоб ты не слышал и не понял,
      Что зарядили снова в тире
      И будут бить опять, в погоне.
      
      ++
      
      Мой бедуин, пропахший хворостом,
      Достиг не статуса, но возраста,
      Всё кофе пил у очага,
      Чужие раны разбинтовывал,
      Считая, что нам уготована
      Разлука в рабстве. Он врага
      Прощал от сердца, глядя ласково,
      Как жизнь проносится, натаскана,
      Наставив нам двоим рога.
      
      ++
      
      Мера одиночества
      В дюймах, копейках и милях,
      В ушедших друзьях и предавших милых подружках.
      Ах как мы пили, до сих пор не захочется,
      Ах как мы думали, будто кого-то любили.
      Перетасуешь страны на лысом глобусе,
      Нету морщин там твоих и нет места ревности
      Принадлежащему ветру и морю, голому,
      Молча распластанному на моей бесхребетности.
      
      
      ++
      
      Еврей пейсатый - он всегда еврей.
      Мой бог, веди меня к нему скорей.
      Зачем он губит сыновей и дочек,
      Что он такое видит между строчек
      По милости божественной твоей,
      Тебя придумав, книжку сочинив,
      Зачем воюет он, ни мертв, ни жив.
      За что его одушевленный ум
      Сравнить мне не с кем, почему ревную,
      Когда на крыльях он несет семью и
      Жене постылой верен и стране.
      Венец творенья, запоздалых дум,
      Меня в упор не видит, будто мне
      Через иврит к нему не перебраться,
      Жизнь проживая налегке и вкратце,
      Как звездочке, прибившейся к луне.
      Он раздираем ночью или днем?
      Какая сила поселилась в нем,
      Что он, из будущего оглянувшись,
      Нам говорит, куда идти нам лучше,
      Помеченным живым его огнем,
      И закрывает нас на всякий случай
      Объятьем, что опять мы проклянем.
      
      
      16 янв. ++
      
      Иду ищу свою страну,
      По кочкам с горки.
      По почкам бьет меня одну,
      Скажите, орки?
      В болотах реет комарье
      И зреет правда.
      Не дай господь и мне ее
      Постигнуть завтра.
      Убереги меня от ран,
      Мозолей, шишек.
      Пускай солдатские сто грамм
      Не нам припишут.
      Не нам приснятся эти рвы,
      Столбы, ухабы,
      Где на коленях прыгать вы
      Могли хотя бы.
      И с детства приучали нас -
      По кочкам, горкам,
      В обход, где умный про запас
      Насушит корки.
      До первой порки, в первый класс -
      И глубже в норки.
      И чтоб в отечестве пропасть, -
      Ведь всё о нем ты.
      
      ++
      
      Мамин прах в самолете летит,
      К коммуналке своей в тараканах.
      О стаканах и водке грустит,
      Исполинах своих, истуканах.
      Маму встретит опять мавзолей,
      Изовьется змеею под ноги.
      Мама сможет и скажет:
      - Налей. И поешь, мой блокадник, с дороги.
      Мама крошки скатает в ладонь, -
      То, что было ей и обнимало.
      Не отдам я ее, но огонь
      Заменил ей мое одеяло.
      Не будите ее, тяжела
      Жизнь была без конца и начала.
      Мама, значит, жила, как могла,
      В самолете ее укачало.
      Я ее на руках понесу
      За леса и озера, болота,
      Мама будет лежать на весу,
      Ждать прихода, как небо - прилета.
      В чемодан уместилась она,
      Два часа ей хватило до пепла,
      Наши общие имена,
      Души наши опущены в пекло.
      Не скучай без меня, ничего
      Нет страшней, чем ты видела, мама,
      Да святится у сна твоего
      Память солнца, лампа накала.
      
      
      17 янв. ++
      
      Ты научил меня таиться,
      Поскольку ты меня с другими
      Делил, как чистую страницу
      И непроставленное имя.
      Ты объяснил мне плен и волю,
      Мне нужно заново учиться
      Хотя бы шепоту - не вою,
      Хотя бы шагу - а не птице.
      И я ползу к тебе под вечер,
      Из ран глубоких кровь струится.
      Но не узнаю, если встречу:
      Я растеряла наши лица.
      Ты хакер мой, но та икона
      Устала лгать мне и молиться.
      Не жрица в храме, - вне закона
      Любовь и правда у провидца.
      
      ++
      
      Когда из плена выползешь на свет,
      Ты понимаешь: ничего здесь нет.
      Иллюзия мечты твоей и дома.
      Лицо твое стирают зеркала,
      А подземелье то, где ты была,
      Не вычерпано и еще бездонно.
      На то и ночь, чтоб снова прибывать
      Волной на настоящую кровать,
      Шелк простыней, собачку у подушки,
      Игрушки дочки, пушки на войне
      И всё, не проникало что извне, -
      Ну разве что прислушаться получше.
      
      
      
      18 янв. Рассказ. Обедня.
       А.Б.
      
      Друг сказал между делом: у меня было почти двести женщин. Я представила его с карандашом и блокнотом в руке и успокоилась: ну наконец-то у кого-то всё правильно. Мы расходились по всем параметрам - воспринимали искусство, любовь и разглядывали человека (он под микроскопом, а я лучше в замочную скважину). И никак не могли объясниться. Наше время не совпадало, ну а как ты расскажешь глухому, что такое стаккато Бетховена через призму Набокова, не понимавшего музыки?..
      Мы по-разному ждали освобождения пленных. Им еще предстояло учиться заново ходить, говорить, а точнее, ползать и шепотом выражать простые желания. Я подумала - главные, так как смерть, оставляя свой привкус, наполняет жизнь содержанием.
      Вон куда завело тебя исполнение долга, - говорила я другу, пропустившему нас между пальцев и прихлопнувшему, как муху. Впрочем, друг увлекался натурализмом, ему нравились извращения, по возможности слишком кровавые, а я предпочитала мороженое со взбитыми сливками и клубничкой в тонком бокале. То, чему посвятил он всю жизнь, не могло стать литературой. Друг мой в этом был не одинок: в нашем общем сумасшедшем доме совсем не каждый - без кожи, и у многих она крокодилова, шероховата наощупь, не поддается ни иголке тату, ни скальпелю, - тут я вспомнила о нашей общей подружке, вообще отрицавшей любовь. Повезло ей отменно: никогда в ней не было страсти, замечательный ровный характер, послушание старшим и отсутствие бунта, пребывание в рабстве у мужа в качестве дойной коровы - и покладистость старой собаки с ошметками выпавшей шерсти и привычкой к цепи и миске.
      Отогнав неприятные мысли, я старалась сосредоточиться на пыльце гладиолуса, отдававшего злыми духАми, вспоминала кудрявое детство, эталоны-иконы и идолов, но все это мгновенно отслаивалось, будто наспех прибито гвоздями, и я снова оказывалась среди вороха рухляди, что мы преданно копим за жизнь. Мысль все время меня возвращала к тому, как убила я мать, а теперь замахнулась на мужа.
      
      Мое детство было волшебным, но я вам его не показываю: мать была однолюбом, и после развода родителей ее обожание переместилось на меня, еще школьницу, и смысл жизни сосредоточился на моих смешных достижениях, первой ревности к мальчикам, обивавшим наши пороги, на меня укусившей собаке, на оскорбившей учительнице. Словом, я была под присмотром, как заключенные в камере, где тебя выпускали на воздух тюремного дворика на тех детских помочах, что в яслях волочились за всеми. Впрочем, в бытность мою малолеткой уже в детском саду нас пристегивали к веревке, чтобы двигались мы по цепочке.
      Я считалась примерным ребенком, и у нас не было родственников. Мать была моим миром, пуповину мы не обрезали, и не только приказы, - намеки исполняла я безусловно.
      
      - Семь процентов населения воспринимают искусство, как финтифлюшки и вздохи. Остальные - нормальные, - донеслось до меня из угла, где забыла я собеседника. Точнее, оратора, просто слушала я вполуха и по привычке скучала.
      
      - Ничего, что ты сам никогда не любил и всегда просто планировал? Преклоняюсь, успешно. Если б знал ты, как тошно играть - и как прекрасна естественность! Непредсказуемые ходы, нюансы, непостижимость чувств визави. - Я переключила регистр и ушла в сознание глубже, не распутав там узелок и логично к нему приближаясь.
      
      Так примерно, оказываясь в горах, человек в одиночестве слушает небо, тишина вокруг успокаивает, обещая вечность и свет, - вот и я расцветала репейником с детства при всегда хорошей погоде, независимо от времен года, нашего мрачного Питера и разгула свеженьких нациков. Кстати, приятель был того же розлива, что нас столько лет объединяло, не давая сойтись в откровенности. Мы с ним застали то время, когда все за мной волочились и мечтали жениться, так что я от людей чаще пряталась, а Георгий, записывая в блокнотик, умножал ряды идиоток в коротеньких юбках и со склонностью к секретарству, а точнее сказать секретутству. У нас мог быть роман, но мы вовремя сообразили, что потом же придется прощаться, да и дружба важней адюльтера. Много лет избегая друг друга, сохранили мы некое равенство и способность общаться - особенно, когда дело направилось к старости и сопутствующим болезням, и Георгий не так бойко смешивал то мясное с молочным, то есть виски и психотропные, что вели его непреложно к неадекватному Завтра.
      Я немного послушала, как ходил он годами на выставки, вызывающие токсикоз, и в который раз загрустила, как воспринял он проигрыш жизни, неприкрыто завидуя тем, в ком он так и не смог разобраться.
      
      - От амуров Данте и Лауры Петрарки не осталось совсем ничего, - комментировал он сам себя, так как я отлетела в пространство, почему-то припомнив Индигирку и Колыму, где по бурой тундре гуляли и высиживали птенцов, скороспелых, как лето земли, настоящие розовые чайки - мои нежные тезки ларисы. Любопытно, что они розовели в полете: там же не перед кем притворяться. Впрочем, что нам известно о небе?..
      
      Мама в детстве зажала меня как-то в кресле и велела дать честное слово, что когда ее хватит удар, я вколю ей смертельную дозу. Мама не уточняла, чего, представлялось мне это абстрактным, но в шесть лет я рыдала от мысли, что мама когда-то уйдет, а потом повторилось и в девять, и в одиннадцать помню я тоже, при свечах после душа, в гостиной. Слова я уже не давала, но вопрос был всегда на повестке. Я колола маме магнезию, но от сердечных таблеток она постоянно отказывалась, опасаясь того, что однажды хватит инсульт, а вот сердце окажется сильным. Мы ведь жили вдвоем, и нам не на кого положиться. Эвтаназии тогда не знали, и я честно сгрызала леденцы из круглой жестянки, остро пахнувшие валидолом, - любимое детское лакомство.
      
      ...Время шло, мы почти что состарились, муж мой был меня много старше и нездоров изначально. Маму взяли с собой, года два она пролежала в постели, но каждый день ей казалось, что только вчера выходила - посидеть на крылечке и послушать тугие всхлипы капели, а потом волновалась, куда дели венок из ромашек, что сплела она для ребят, и опять приходилось выдумывать, но она забывала и это. Часто маме казалось, что танцует она на балу, скоро должен прибыть император, а подружка ее, тоже фрейлина, не успела приладить манжеты к моему школьному платью, кружева болтались на нитке, и мама снова кричала, что в блиндаж входить - наклоняясь, а на крыше гасят фугас, и что украдены карточки. Мама плакала, что боится не довезти до Волкова кладбища свою старенькую гувернантку, тетю Анечку-немку, выскальзывавшую из саней, и бросалась закутать в холстину, а потом еще долго царапала ноготками по простыне, разгребая снег и могилу.
      Я себя вернула в реальность, собеседник не унимался:
      
      - ...читательницы Бунина - не вполне продвинутые экзальтированные дамочки, узнающие в эротических эпизодиках автора свое грехопадение, вот как она в первый раз дала, вспоминают-смакуют. Вот секрет бунинской привлекательности. Мне-то это зачем?! Когда я их и сам перетрахал. Кто-то сказал, читатели Ахматовой - училки младших классов и акушерки. Вон нормальные люди мосты строят, в космос летают, а твой Бунин сношает то кухарку, то двоюродную сестру или проститутку, а потом сваливает по делам. Ему нужно в Москву, напустил своей спермы гадючей - как выражался Набоков. Какая там прозрачность языка?!
      
      От меня давно отвернулись знакомые, после - друзья. Отмахнулись и родственники, но еще оставалось искусство. Значит, я на верном пути, - иначе рукоплескали бы тОлпы, как когда-то на юных площадках, когда не было ни мастерства, ни уверенности в правоте, а два хвостика на аптечных резинках и песок в приспущенных гольфах. Только мама знала мне цену и пророчила будущее, но мы с ней расходились на годы, а потом слетались, как птицы, раздувая розовым горло и задыхаясь от клекота.
      Теперь мама лежала, как девочка, на больничной подушке, в проводах и сумрачных датчиках, и я, падая от усталости, опасалась заспать ее, как бывает это с младенцем. Словно лошадь, тряся головой и сгоняя дремоту, тупо вглядывалась в дефибрилляторы, мониторы, насосы, концентраторы кислорода и бегущие строчки пульсаций в темноте шипящих экранов. Я не знала, как разобрать частоту дыхания и сердцебиения мамы, где там уровень сатурации, и смертельно жалела, что не стала врачом, зазубрившим, будто школьный учитель с указкой, что такое объем циркулирующей крови, величина артериального давления и чужие эти премудрости. Презирая себя за беспомощность, я стояла над мамой, слепо вглядываясь в гримасу, исказившую болью лицо, а точней уже маску. На коленях, как на горохе за допущенную провинность, я испрашивала пощады, но единственное, что полагалось мне сделать по безмерной любви и по слову, так и не данному в детстве, это выдернуть тонкий провод, прикрутив - не знаю, что именно, но чтобы мама не мучилась. Я нащупала толстую леску, и мы умерли вместе с мамой, задохнувшись одновременно.
      Рождество гуляло по миру и медсестры пили с дежурным где-то там далеко в ординаторской, так что если и звякнул звоночек, появились они только утром. Я была в таком состоянии, что меня не стали допрашивать: уходила из жизни старуха, обреченная, как мы все, на Петрарку и Данте, на земные круги и на те, что бегут по воде, если камушек брошен прицельно.
      Собеседник ушел. Муж железкой стучал по кровати: наступало время обеда.
      
      
      21 янв. Make America great again.
      
      Всё в Израиле пошло плохо - и тут же выбрали Трампа. Нам писали, что в Америке африканское население, а теперь оказалось, что там 80% страны за Израиль, затерянный среди врагов, и африканцы - наверное, те евреи, что туда просачивались незаметно века, в темноте ели рыбу-фиш и об этом упорно молчали.
      Мою бабушку хотел увезти строить будущее мистер Райт, но она осталась в России, а потом очень радовалась. - Когда я подросла, собрала снимки фамильных надгробий и отчалила в этот Израиль. У нее до конца в нашей партийной семье злыми буквами было гордо и одиноко написано в паспорте: я еврейка! Но она не умела готовить, только играла на пианино и читала на всех языках, и я даже не заметила, как сама вдруг стала семиткой.
      Меня очень волнует еврейский вопрос. Черта оседлости окружающих нас арабов и персонально хуситов, на заборе сидящих - а забор этот падает и возвращает в пещеру, это что-то мне напоминает. Не только "Ну, погоди!". Мне, конечно, говорили в Израиле, что я русская свинья, и я каждый раз шла потом к зеркалу - но зато не туда, куда меня посылают в России. И тем более в Йемене.
      Еврей абсолютно бессмертен, его надо изучать, как голого землекопа, он такой же грызун, и в граните науки, и вообще: у него особые зубы, а уж мозги - как пила. Каждый раз он перепиливает диаспору, на которой сидит, и возвращается к корням. Обещая, что через год, он всегда себя опережает и оказывается дома среди своих еще раньше, чем Трамп проводит очередную инаугурацию. Его дом всегда золотой, даже если вводят налоги. А мой русский еврей, помня тысячелетний свой опыт, всегда выловит рыбку для фиш, сошьет шубу на рыбьем меху и пойдет танцевать фрейлехс: его так укачало это делать в одесском трамвае, - а я еще всегда удивлялась, почему просыпаюсь в 7.40, даже если еще не ложилась. Генетика! Землекопы!
      Я себя представляю на месте арабов. Им так скучно и грустно сидеть под руинами и ждать золотого дождя со стороны этой фитюльки на карте, где фейерверк бесконечен. Наверху там светло. Там другая цивилизация. Пахнет чолнтом и пышками. Там не нужно мечтать о небесных труженицах потому, что на еврея всегда найдется гигантская очередь полногрудых красавиц, совершенно реальных и жарких, и не только как пассажиры, а бескорыстно и счастливо. В гонке за ту семью, от которой так опрометчиво отказалась моя юная бабушка: все равно круг всегда замыкается.
      И сосуд полу-полный. Никогда там не через край: вот чему учил нас Христос, оделяя вином и хлебом. Доброта и любовь не кончаются. Сколько евреев ни въедет, а в будущем году своим всегда будет место. Они рыщут в архивах, уточняя родство, и уже говорят на иврите. Вы их просто не понимаете. Ну не то еще произношение. А кто учит арабский?.. Не слышала.
      Мои друзья обучали детей в бомбоубежище шахматам. Наши дамы в пижамах там выглядели, как английские королевы с гордо поднятой головой. Это был такой пикничок на обочине человечества, и в умах расцветали дворцы, складывались теоремы: в постоянной опасности думается иначе, так как время бежит по-другому. В разгар войны моя подруга затеяла достраивать дом, преуспев на два этажа. К ней возили арабов, чтобы даром они не скучали. Мой приятель был недоволен, что в его спальне-мамаде интернет плохо ловит. Зато вид на море - до любой реки, которую можно представить - у него всегда безупречный. Куда ты ни взглянешь - евреи. Или к ним примазавшиеся. Желающие хоть постоять рядом. И жить вечно, чтобы увидеть, ну откуда же это бессмертие.
      Трампу можно не волноваться. Он примазался - будет всегда, если не подкачает охрана. Его выбрал великий Израиль. Так что дело теперь за Америкой.
      
      
      Рассказ. Репортаж.
       Иосифу Малкиэлю
      
      Гости не торопились, особенно уходить. Состоятельная подруга как раз прикатила из Питера и раздавала подарки в тех пакетах, что - сразу вспомнилось - мы с мамой мыли на кухне и развешивали на батарее, чтобы служили годами. Воздух родины просочился в Германию, это было потешно и мило.
      Очень старый мужчина, что-то знавший о главном, сосал трубку в углу и посверкивал на танцующих. Каждую четверть часа он отключался от скуки и оттого, что не пользовался аппаратом, кислород качавшим всю ночь. Мозг его затуманился, и мужчина не знал, что он дремлет, да никто его и не трогал.
      В него вглядывалась девчонка, искавшая здесь пристанища, а еще больше - любви. У нее-то всё было в начале, эти тычинки и пестики, предлагавшие то бокал, то проводить туда, где будто небо в алмазах, и она все время держала локоточек на изготовке, почти прозрачный и белый, отстраняя особо настойчивых.
      Разумеется, что была она безотцовщина, да и мать растворилась в альбомах - то с одним кавалером, то с новым младенцем, но теперь это не было важным - и пятидневка, и выходные у бабушки, провинциальное лето в клейкой липе в меду, ядовитая палитра иван-чая с мухами-осами, дребезжащими в зное, - детство отодвигалось, ничему себя не уступая, так как жизнь исправно струилась, будто нитка из крана, без конца и начала. Полыхала где-то война, как всегда ей неймется; доносились вести соседей, но не трогало это ни новостями в эфире, ни извещением с почты, - не хватало героя в спецовке или военном бушлате, в крайнем случае авторитета в вольной глянцевой коже среди марок и лейблов... - прерывала фантазии девушка, продолжая кружиться то с одним, то со следующим, и жалея того старичка, что врастал в свое кресло. Впрочем, сны их пересекались.
      Ему нравились польки, а не эта смешная шатенка. Он хотел бы быть снова ловцом и исправно раскладывал сети, но в последний момент косяки уходили в глубины, он опять оставался ни с чем, засыпая и млея.
      С телеэкрана размером с кинотеатр раздавались бравурные марши и застольные песни убийц - концерт к Новому году по российским каналам. Дед настораживал ухо, как уставший шарпей, и настраивал свой зрачок на чужую фальшивую жизнь, подменяя такой же. Со всех сторон хохотали знакомые, в четкой точке сведенные вместе, каждый раз его изумляя: немцы-антисемиты и еврейки на выданье, эмигранты после Чечни и Афгана, наши местные из Югославии, голубые береты, и распаренная хозяйка от плиты и стола, - о войне никто тут не думал, но бойня сидела занозой и свербила в подкорке, как на заднем плане снежок соответственно январю и как наличие смерти.
      Дотянувшись шаркнувшей тростью до привезенной газеты - вроде "Российской", вызывавшей даже не смех от сборника анекдотов, а детское удивление, что там всё еще живы, он попробовал сосредоточиться: какой-то изможденный вояка решил словить славу писателя во время штурма Авдеевки. Трюк фашику удался, ему выплатили гонорар по заказным тиражам, и теперь метил он в дамки. Не дорезав когда-то чеченцев, продолжал он низко выслуживаться - может быть, не насилуя сам, но убивая сознательно и прилежно, это явствовало из статьи, брезгливо отброшенной на пол. У писателя из-под шлема тускло плыли глаза, он старался вернуться в реальность и шкурой прочувствовать жизнь, оккупируя мирные сёла, и старик машинально примерил его на скамье подсудимых, хотя по опыту знал, что скамья эта слишком условна и качается вместо веревки, не попадая по шее, а потом бесхозно сгнивает, не дотянувшись до правды.
      Он обычно с иронией воспринимал утверждение писателей в первом лице, что они таковые: на поверхности пена сбивается плотным напором, приходящим туда изнутри, освобождая пространство. Прозаик с полу вещал, будто делал условные знаки, как мастерил он боеприпасы для дронов-камикадзе, чтобы поддерживать штурмовиков с воздуха, и атаковал базу отдыха "Царская охота". (Старик тут же вспомнил, что его бывший кореш, теперь уж провластный начальник, загонял крупных животных в силки и расстреливал там в упор, наслаждаясь запахом крови и мучительным стоном и воем. Это было вроде оргазма, предпочтительней женщин, и он так от души наслаждался). Из гранатометов дистанционно минировали пути ротации, так как прозаик был снайпером, набившим оскомину в Грозном, тренируясь на старых и малых по подвалам и под руинами. (Тут он кисло поморщился, вспоминая, как внучка говорила после войны, что там крови было по щиколотку, всё никак не выдернешь ногу...).
      Дрон сработал, завалив не того, не героя газеты, - старик мысленно дернул стопарик, отчетливо произнеся: слава Украине. - Героям слава! - откликнулся ближний танцующий, все приветливо заулыбались, - а писатель всё врал со страниц, что его погибший приятель был самым добрым и честным. На фото он поднял пальцы в победном приветствии и в обрезанных рукавицах, и старик тут же вспомнил этот знак еврейской заложницы, потерявшей два пальца в Газе - и опять удивился, как же сходятся противоположности и как быстро мы всё забываем.
      Я смотрела с балкона, что там у них происходит, иногда вглядываясь и в теле-маски убийц: не давала покоя их общая неестественность - так в военную форму обряжаешь недавнего инвалида, у него лицо еще чистое, осунувшееся от процедур и операций, а в глубине зреет знание потустороннего мира, - похороненные друзья или брошенные враги. Я решила, что позже разверну пространство памяти удобней и покажу тебе, дорогой, такое наше прошлое! Ее космический след.
      Тут входная дверь снова ударила, голос был мне очень знакомым. В гостиную шел человек с седым досиня бобриком, перед ним бежала душа. Новый год начинался.
      
      
      23 янв. Рассказ. Ворона.
      
      Человек сидел один в комнате и плыл с ней в сплошном молоке. За окном не было ничего. Ни соседних домов и деревьев, ни звуков, проглатываемых туманом с фонарями и проводами, и это длилось неделями, так что сам он давно потерялся. Нельзя было проветрить, так как кто-то белой рукой тебя вытащил бы за шкирку и швырнул во вселенной. Лучше было скукожиться, сморщиться до размеров той чашки чая, что держал он в дрожащих руках, согреваясь остывшим. Человек сдвинул колени в халате и нахохлился вороном, но казалось ему, что у него белые зубы сияют сквозь эту серость, и румянец еще молодой, а не температурный, и вся жизнь впереди, протяни вот ладонь, - он оглядывался на окно, и ему становилось все хуже.
      Он тогда представлял берег синего моря и солнце и зажмуривался, как кот, от предвкушения чуда, пока эту пластинку не заедало опять и не скрипела иголка. Там, на кромке оси, на ребристом лучащемся пляже он барахтался вместе с детьми - и уж точно не знал, это были ровесники или, может быть, поздние внуки, - нет, смеялся он так же, брызгая пеной и отбивая надувные мячи, и карабкался на чьи-то скользкие плечи, и с них бухался с воплем в забивавшую уши волну, и отплевывал соль, а затем, много позже - хотя времени в сущности не было - прижимал там девчонку плоской грудью к воинственным бедрам, и она коченела, как рыбка, а потом оживала и билась. Он откидывал мокрые волосы, забираясь все глубже в купальник, и ей некуда стало стремиться, кроме этих неровных объятий, и она опять заливалась от детского страха и смеха, так как было щекотно и больно.
      Он не знал, что являлось сначала - любовь или похоть, и как можно назвать эту жгучую страсть неестественной и неприличной, - и тогда он оглядывался в набегающей мелкой воде, рассыпАвшей осколки и гальку, и тут видел, что снова один, остальные давно разбежались, побросав лопатки и формочки, и что крепость, которую он возводил из песка с куполами, каналами и победным знаменем сверху из конфетной фольги с осокой, растворилась в приливе, как сахар, и он плакал от несправедливости, прижимаясь щекой к мирозданию.
      К человеку звонила соседка, на пороге мыча и краснея: - Иван Федорович! Иосиф Львович! Ладо Параджаныч! - на руках ее стыла картошка, запеленутая в полотенце, но старик не хотел отвлекаться на чужую память и скрежет слишком реального голоса и придумывал отговорки, возвращаясь в туман и болезнь. Затихали шаги, утопающие в молоке, и он снова сосредотачивался, будто знал уже что-то главное, и опять становился мальчишкой.
      Он старался поймать эту нежность, и, как комар в кулаке, она покорно звенела, содрогаясь от близости смерти, а он был благороден, разжимал в чернилах ладонь, и его прекрасная девочка в бусах из ягод рябины и с прожилкой возле ключицы расправляла юбчонку, удобней устроившись в кресле. Они вместе учили уроки - или делали вид, что прилежно заняты важным, пока мама стучала ключом, запирая с той стороны их от воров и насильников. А потом наступала свобода - еще более скудная, чем у всех на виду, и мальчишка больше не помнил, куда девать ему руки и как скрыть бугорок на одежде и не ляпнуть лишнюю кляксу. Тогда девочка, разделяя смущение, предлагала настольные игры. А потом они запускали к потолку воздушные шарики и так сладко было прижаться с двух сторон надутого облака и глядеть друг на друга, слушая скрип и дыхание, и целоваться сквозь шарик, и коснуться коленки. - Но тут мальчик терялся, и некстати звонил телефон и, совсем как большая, его прелесть, ласка, кумир превращалась в актрису и отвечала жеманно, подражая взрослому голосу, - да неважно, что именно, потому что он двигался дальше, поднимаясь влажными пальцами от подола школьного платья.
      Видно, папа-военный приревновал не на шутку и напугал маму до смерти, но ведь мальчика предупреждали, чтобы спрятал клешни и отчалил, и его исключили из школы, перевели - при заводе, пригрозили колонией, зачастил домой участковый. И тогда они стали встречаться с девочкой в парадняках, где жарил зимой радиатор, и потом еще долго отпечатки гармошки на коже беспокоили ее ноги, бесконечные, как любовь, и шелковые, как надежда.
      Дальше мальчика выдали в армию, и как только, так сразу, не позволив пойти в институт, и теперь уж подружка получила весь комплекс Джульетты и не понимала, что делать, принимая таблетки от папы и угрозы-слезы от мамы, и любила весь мир, расщеплявшийся под рукой на сырые лучины, что никак не горели в аду, а она всё чиркала спички. Как-то так в переписке, при цензуре и пьяницах с почты, прокатилась над жизнью гроза, отобрав чудесную юность, и не то что Лолита сама сознавала, что выросла, потеряв опушенную прелесть и наивность свежего детства, - но и мальчик теперь возмужал, матерился и сплевывал, чем-то мерясь с другими такими же, хохоча в кулак над подругой.
      Мама с папой заметно состарились, а вина всё не иссякала, как в кувшине вино, незаметно разбавляемое водой, - счастья вроде всё так же по горлышко, да оттенок слабей, вкус бумажный и жестковат. - Медсестричка взмахнула халатом, оголяя его ягодицу, провалившуюся в костИ, и привычно всадила укол. Молоко за окном сбилось в сливки. Самолеты застыли в полете, увязнув в облачной вате, и мужчина уже различал форму жизни и формулу смерти, и чужая боль там светила на дне, разрывая и убивая, откровенней и ярче своей.
      - Вот теперь на поправку! - засмеялась - он даже не видел, кого там сегодня прислали, и трассирующе сообразил, что опять в феврале операции, эта вымоченная колбаса, терпкий запах застойной мочи и глухота слабых почек, он смотрел жизнь в ее отражении, будто в зеркале, наоборот, и там дети были невзрослыми, поцелуи прозрачными, небеса были обетованными. И он знал, что ворона-подранок принесет ему в благодарность за тепло и добро сувениры - необкатанное стекло с того самого дальнего берега, кнопку с платьица девочки или даже крючок ее лифчика, и он был молодым и веселым, обнимал ее нежно и пылко, ограждая от будущего, и вдвоем они плыли сквозь туман домой во вселенную.
      
      ++
      
      Ни обладать нельзя, ни отдавать.
      Луч вертикальный времени струится
      И строчкой перечеркнута страница,
      Как телом - поперечная кровать,
      И на кресте по памяти двоится -
      Не мать и сын, там истончает лица,
      Где нам с тобой уж вместе не бывать.
      
      Из поколений распрямляет ствол,
      Он сам себя удобрит и напоит:
      На ветке птицы - погляди, нас двое,
      И нету нас, и ты в меня вошел,
      Гнездо покинув, и на водопое
      Мы оба под невидимой стопою
      Круг замыкаем - век и ореол.
      
      Из праха возникают смысл и свет,
      Которых нет при жизни, будто эха,
      Пока не окликаешь, и прореха
      Висит на небе в череде комет,
      Пока не заглушает воплем смеха,
      И смех - молчаньем, а ему не к спеху,
      Оно не числит ни ветвей, ни лет.
      
      Всё из всего, себе обречено,
      Луна по солнцу чиркает, землёю
      Крошится небо, вечностью со мною
      Ты делишься, журчит веретено.
      И всё не лопнет музыка струною,
      Пока мы убываем стороною,
      Двуликие, немые, как кино.
      
      
      
      ++
      
      Война переливается в войну,
      Как женщина в мужчину и обратно,
      Как брат на брата, натянув струну
      И выстрелив, трассируя стаккато,
      Как звёзды, окружившие луну.
      Как я тебя целую от заката.
      
      Земля идет, как женщина и море,
      Как птица утопает в разговоре,
      Цепляя слово за сухую ветвь.
      Прекрасной дамой горько быть и пусто,
      Любви непостижимое искусство, -
      Корабль разбитый обнимает верфь.
      
      Успеешь ли катарсис испытать
      В агонии? Вот так рожает мать
      Чудовище, сжирающее плоть.
      Хвала тебе, любимый, исполать,
      Что слово ты сумеешь прополоть,
      Выплевывая камни на лету.
      - Убей его, глотай его, ату.
      
      В пересечении энергий наших взрыв
      Еще клубится, для него столетья
      Отлили пулю и, бокал налив,
      Иссякла речь, оставив междометья, -
      Обрезана и утла, как форзац,
      Связать не в силах нас и в переводе
      Всё возвращая в прошлое, назад.
      В руду, как радость. К родине. Породе.
      
      
      24 янв. ++
      
      Слышишь ветер? Теперь это вой
      В головах или над головой,
      По убитому, пленному, в груз
      Упакованному, боюсь
      Ей сказать - мать, жена или дочь,
      Не спасти ее, не помочь.
      Дальней памятью так и держась,
      Я миную еще эту грязь,
      По телам осторожно ступив,
      Отодвинув родных и поминки.
      У войны тот же самый мотив,
      У эоловой этой молитвы.
      
      ++
       Саше Бродскому
      
      Общедоступность. Дернут за рукав,
      Потом со сцены за собой потянут.
      Кумир всегда постфактум в дураках,
      Его, как девку, купят и обманут.
      Его оближут, славу воздадут,
      Засыпят комплиментами пустыми.
      Пообещают с неба не звезду,
      Так на погоны цацки золотые.
      Как после бани, он заворожен,
      Размяк и нежен, звездною болезнью
      Он ослеплен, не лезет на рожон,
      А там ютится, где другим полезней.
      Зато толпа самой себе наврет,
      Что он как все, и выше пониманья
      Нет ничего, что проглотил народ -
      Как в горле кость, застрявший между нами.
      
      ++
      
      Я перестала проверять твою погоду.
      Мне не важна твоя температура.
      Покуда жив-здоров, я тоже буду
      Теперь без роду-племени и дура.
      Смеяться так, чтоб обернулись гости.
      Мизинчик отставляя, как купчиха.
      Я, беспричинно поддаваясь злости,
      Последний ум и счастье прокутила.
      Чтоб ты доволен был и независим,
      Ни писем не пишу, не проверяю
      Твои страницы и повадку лисью
      Жены твоей, уже заснувшей с краю.
      Ну как ей там, плечо твое не давит?
      И говоришь ли ты ей под копирку,
      Давно не слыша собственных рыданий,
      Всё, что душа в законе подкопила?
      Мне так легко теперь и безразлично,
      В каких ты странах, под моим окошком
      Немножко слишком перекличка птичья.
      Она замолкнет сразу, как придешь ты.
      
      
      27 янв. Рассказ. Сериал.
      
      Лес был небольшим, скорей похожим на просеку, но так быстро темнело, как часто случается в августе, когда ночь набрасывается, сначала шурша коготками и заманивая в объятья, а потом уж ты их не раскроешь, как будто пасть волкодава. Стрекотали цикады, но их звук уже отдалялся, хвоя вдруг утратила запах, остывая быстрей, чем дышала, - так доярки, встречая коров, поджимают тонкие губы и поигрывают прутом, но в округе теперь все затихло, молоко поднималось из недр и поплыло туманом. Тома криво попятилась, но взяла себя в руки: нужно было преодолеть, побороть этот спазм перед жизнью и ожиданием смерти, лес бочком лежал через кладбище, сразу вспомнились привидения, вий вспорхнул и плюхнулся с ветки, с кедра бросилась под ноги шишка, рассыпая сухие скорлупки. На обочину прыгнула жаба и слилась с уходящим, осыпая бурый песок, на глазах становившийся черным. Из земли потянуло прохладой, леденевшей в немом удивлении, что ложится новая ночь и, наверное, дня вовсе не было, а за каждым кустом и стволом тени начали перекликаться, как цепные собаки, пока в них не кинули камень.
      Тома тоже нагнулась, для храбрости вытянув палку, не хотевшую к ней и прикрученную корнями, - тогда Тома ей пригрозила, оторвав от тропинки и пребольно ударив коленку. Будто бросилась наперегонки, опережая свой ужас, а верхушки сосен и елей расступались и даже махали, пока Тома сама не заметила, что лесок за ней уже кончился, впереди замигало своим маслянистым и желтым, мама вышла встречать или бабушка, - никого на земле уже не было, а вот голос остался навеки.
      Каждый август-сентябрь Тома остро ждала звездопада, непрерывного на нашем севере, когда столько желаний загадать невозможно потому, что сгорает стремительней, а ты глупо стоишь и распахнутыми глазами вбираешь это буйство несбывшихся вер и надежд, позволяя себе обмануться, - зато с опытом можно сравнить, что звезда угасает точно так же, как чья-то судьба, ничего не плюсуя и подведя дебет-крЕдит. Тускло пахнет сморщенной клюквой, водянистой морошкой, передержанными грибами, заплесневевшими в папоротнике, - вот он-то всё видел и слышал, потому и молчит партизаном, убежавшим... Томе лень доводить эту мысль, и куда ни взгляни, все равно побеждает картинка - они с мамой стоят у витрины, вероятней всего это Саласпилс, куда ездили отдыхать и наслаждаться закатами (не найти других таких палевых), и там горкою за стеклом только старая детская обувь, ты все время ее "примеряешь": эта будет мала, а у той шнурки некрасивые, а вот эта немного обуглена, но еще можно почистить. Словом, Тома когда наконец поняла, что больше ее никогда никто не полюбит и она одна на всем свете, жить ей стало так радостно и легко, как когда подошел к полынье, коснулся ногою воды и прочувствовал температуру, а терять тебе нечего, позади уже замерли зрители. Как она перед экспонатами. Поносил ее кто-то и бросил.
      
      - ГорЯчи бублики! - схохмила толстая продавщица, так накаченная своей сдобой, что замызганный белый передник оборвал себе сзади завязки. Тома вынула пятачок, впрочем, это уже мог быть доллар, так как Тома приобрела хобби - купила металлоискатель и составила целый музей, - почему-то "звенели" черепки чаще древних монеток, но хотя бы так двигалось время.
      Бублик был ностальгией по родине: внутри дырка, снаружи - проварено в кипятке до картинного блеска. Тома в детстве не голодала, у нее всегда стоял лес, переполненный спелой малиной, кровоточащей до локтя, и черникой на тоненьких пальцах, и беспутная рыба фонтанировала в силках, а ее выбирали из сетки, обнимая, как на иконе, а потом напивались и буйствовали, забывая имя и веру. Тома думала, что чувство голода вообще отдавало генетикой и четко шло по наследству, по косой или по прямой, - или, может быть, от голодовок, что держала она много позже, защищая сирых и слабых. И как только услышишь команду, вроде "фас" арестантской собаке; и лишь вспомнишь о куске хлеба с маслом, горячей горбушке, по которой жжет и струится, - так меняется горизонт, заплывает жиром реальность - и опускаешь глаза, чтобы никто не заметил, что ты все никак не нажрешься. И крошки подлизываешь, а они из ладони вечно падают на столешню, а оттуда сыпятся на пол, и ты лезешь под скатерть, делая вид - впрочем, всё это больше не важно.
      Тома думала, глядя кино, отчего мусульманки плодят себе же врагов. Ее ровесницу избивал десятилетний сын, а недавно поджег занавеску. Тома переключала программу, где серийно шла документалка и всегда получалось обратно, что Освенцим переместился под землю, ему просто не было места отсвечивать наверху и у всех на глазах, - плотоядно Тома прислушивалась, это был абсолютный слух дерева, позабытого дровосеком на крещенских морозах, а теперь оно вскинуло почки, лесники спохватились и прилаживали инструменты. Тома знала наверняка: с неба Он никого не помилует. Обрубая голые ветки, он живет в своей анестезии, чья-то боль ему недоступна, он завис там и смотрит, а попаданье - случайное. Он и есть наша боль и война, потому она не кончается. А уж кто тогда, если не небо?
      Мысль взбалтываешь, как вино, а на дне отстоялся осадок. Тома двигалась напрямик, сократив расстояние, и теперь уже успевала примерить детскую обувь и очнуться в темном туннеле, где язык был похож на иврит, а вот жизнь отличалась от смерти.
      Лес был в общем-то небольшим, кто-то вырубил ей эту просеку.
      
      
      Рассказ. Свои.
      
      Зойка сидела в компании и незаметно разглядывала всех этих весельчаков, так аппетитно поужинавших и желающих танцевать. Когда кто-то смотрел, то и она улыбалась - напоказ выставив ровные зубки в перламутре и похоти. Поднимала бокал и притрагивалась, лукаво отставив мизинчик, а сама себе думала, как бы выглядел каждый, не нажрись он сегодня от пуза и не предвкушая шумной ночи с целебной красавицей, перекинутой через кровать, - мысли Зойки крутились обратно, чтобы нить не терялась и выводила на свет из дурного похмелья и тупости. За окном уныло торчал зимний Цвингер, за ним был концлагерь, впрочем, всё вокруг пахло дымом и до сих пор ухало пламенем, и Зойка, по-немецки отвечая особенно ушлым и липким, как всегда, представляла их в форме, для порядка отсчитывая раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, так как где-то читала, что каждый третий, нет, даже второй - в общем, это не важно на празднике, где ты редкая птица, для тебя поют и играют, вообще прошло скоро сто лет, ну а что наши дедушки-бабушки, если все мы - братья и сестры?!
      Зойка помнила с детства, что их музыка - только марши, тогда Вагнер был запрещен, а теперь уже это крамола - повторять какое-то прошлое, и она себя заставляла отвлекаться на прежнюю родину, проворачивая отъезд, как булавку в трепещущей бабочке, и туман застилал ей глаза. Тогда Зойка опять представляла, как они готовились вместе, по шпаргалкам зубрили иврит, собирали снимки надгробий и фальшивые документы, так как всё сгорело в архиве еще во время бомбежек, а носов и картавости оказалось в консульстве мало. Левке все это было сподручней: когда столько родни, перекрикивающей друг друга, и кто-то помнит на идиш, ну а новое отчество - так и все меняли фамилии, тасуя фашизм с коммунизмом в ожидании Иерусалима. Левке просто молча завидовали, поджидая ночью в парадной и надеясь дать по зубам, но еврей он был тихий и умный.
      Зойке было сложней: от нее отказалась родня, окрестивши предателем родины, - ни своя, ни чужая, поломала карьеру отцу на его партийной зарплате, а еще она помнила - ... Ганс обвил ее плечи рукой, обдав запахом лука и выплеснув водку из рюмки на ее кружева и батист из последней коллекции. Зойка взвизгнула преувеличенно, подражая тусовке, и схватила Ганса за щеку, потрепав ее так, чтобы боль не оставила синяка и не отрезвила поклонника. Не была она, между тем, ни садисткой, ни мазохисткой, а их общие браки приветствовались.
      Перед носом маячили его синеватые пальцы, изощренно прозрачные под кожей аристократа, и в который уж раз Зойка слишком отчетливо видела, как они готовили шприц, примеряли иголку, подходили к ребенку, - Ганс вполне перепил и теперь не слишком стеснялся, предлагая ей руку и сердце, нарожать пучеглазых детишек, киндер-кюхен, но точно не кирхен, майн либе, - и она завлекала его лучезарной улыбкой, чтобы ночью в парадной, по зубам или прямо по кумполу, - словом, выбери дату, отчего бы нам не пожениться?
      Курт увел его в сторону, напевая пошлейший куплет, но Ганс и сквозь алкоголь возвращал его к Фибоначчи, золотому сечению и египетским пирамидам. Зойка мысленно вывела линию - точнее, пропорцию, - тут она сбилась на биссектрису, которая крыса, но взяла себя в руки, - поделила отрезок на части, и отношение длины всего пути к его большей прожитой части оказалось равно отношению этой большей к той самой, что еще предстояла, ну да черт ее в принципе знает.
      - Фи! - в запале орал мокрый Курт, будто ей отвечая; его жирная морда лоснилась, кулаки потрясали пространство, Зойку снова метнуло туда, где такие вот офицеры наливались сухой детской кровью, а остатки пускали на смазку. Ее замутило, и Зойка слегка усмехнулась от намека, что можно беременеть и рожать таких же гестаповцев.
      ...Ей казалось, все снова в Москве и готовятся к репатриации: кто же знал, что Зойку не пустят, ей так и не хватит бумажек, а Левка по макушку уйдет в углубленную Тору и станет крупным ученым. Левка ей говорил на Арбате, еще старом и очень домашнем:
      - Собаку придется усыпить, потому что мы не потянем.
      Зойка дергалась, как в припадке, но привыкла слушать и верить.
      - Где-то всё это пересекается, - тормозил, обняв ее, Левка, - по Спинозе, господь не свободен. Он скорее зависит от нас. Круг там замкнут - но по спирали.
      Зойка так была счастлива, принимая мужское тепло, зарываясь в его воротник и мечтая, что позже, дома... Впрочем, Левка уехал один и еще писал из Израиля, а ее перекинули в Дрезден, вполне правоверною немкой. Левка попросту вышел из жизни, но сначала из секса, из большого спорта, игры, не додав ей мечты и надежды, а потом он и вовсе женился и сказал ей по телефону, перефразируя Ларину. Он и правда был, может быть, верен, только брак его стал фиктивным: "но я другому отдана", - Зойка больше не различала, где у них век, где минута.
      Все друзья ее потерялись, оказавшись совсем не евреями. И не немцами из Казахстана. Они мстили за эмиграцию и строчили наветы, так что Зойка и не возвращалась никогда, даже в гости.
      Вечер тихо и нудно кончался, нужно было еще как-то жить и поддерживать наших.
      
      
      
      29 янв. Рассказ. Улыбка.
      
      Саня подумала, да и сказала: - Что еще занавесить, не знаю. Отовсюду пролезут.
      
      Послонявшись по комнате, она вдруг услышала, что болтает с собой, и это было болезненно. Совсем, видимо, плохи дела. Ладно б с кошкой, собакой. А то с тенью беседуешь. Но неожиданно диалог пришелся ей впору. Травинка в поле вон сладкая, но на выпасе много не съешь, начинает подташнивать. Она стала себя приучать к собеседнику, космосу и тому, что творилось в сознании, легко выходя за пределы. Получалось, ее двойник, антипод, оппонент или просто поддакивающий жил не внутри, а снаружи, монотонно качая башкой впереди чуть выше макушки, обязательно к Сане лицом, а когда хотел - растворялся. О лице она только мечтала, - но ничего от реальности.
      Время вроде остановилось само по себе, так как ждали обратно заложников. Но война еще не наигралась, не набренчала оружием, ее флаги не наметались вдоволь по ветру, иссеченные зимним хамсином. Саня переключила программу и пошла задергивать шторы, чтобы сузить свой крошечный мир куда-то поближе к рождению, как подтягиваешь во сне к подбородку коленки, а они хрустят, словно в старости, - но с середины пути Сане было туда и сюда одинаково далеко, и она заблудилась по жизни.
      Ей так хотелось любить, но она себя тут же одергивала: так ли давно приходилось и ей запираться от сына? Он прочно сидел "на траве", но с тяжелых наркотиков сполз. Парень был умный и сильный, сам себе объяснил, что пока ему нравятся "слабые", а лечение ждет; иногда уворовывал он по мелочи в собственном доме, так что мать заперлась - и разъехалась. Отношения выровнялись, каждый свободен и сам выбирает дорожку, посоветуешь - но не мешаешь.
      Саня все это преодолела и нащупала точки гармонии; ее изредка заносило то в депрессию, то в наивность, но она шла по жизни стремительно, высоко задрав нос от гордости и от своей неуверенности. Никого рядом не было, только тени и память, как в болоте, сухие и зыбкие, тормозящие к вечеру, чтобы ночью орать от кошмаров. Саня так зажала ладонь, что сломала мизинец, и теперь он показывал в гипсе цвета милитари только "победу", а в глазах рябило от хаки.
      Через час пришел украинец. Он был староватый и дикий - в том самом возрасте, когда нежность уже подступила к горлу розовым комом и вот-вот тебя вырвет пирожным, но хотелось еще и еще - этих юбок с воланами, кабарешных ужимок, потной плоти и яркой расцветки. В Санин космос он явно не вписывался, но ее заземлял разговорами о еде, ненасытной бравадой и матерком между прочим. Саня думала, как бы сладко любила другого, но тот отвоёвывал земли, на рожон пёр по совести и уж точно не помнил о Сане. Тогда Саня считала, что почти ее долг - накормить любого, кто на дороге, и тогда то же получит или сын ее, или любимый, - кто-нибудь приласкает, споёт колыбельную песню, как протяжный вой за деревней, и что тело не важно, а душа у нас злая и общая, мы лелеем ее и приструниваем.
      У нее был товарищ по жизни, но и он ее тихо сдал, и тогда Саня узнала, что расцветает на сердце и становится ярко от света после предательства близкого, и что этот урок помогает ей встать с четверенек, зализать стигматы и раны и ползти себе дальше, как все. Жизнь качалась на веточке и предлагала плоды. Саня тоже тянулась, но все время ей не хватало то дыхания, то длины радости, луч обламывался возле цели, и она снова скользила в свое прошлое или будущее - никогда ее и не бывшие, отодвинувшиеся с укором, как завистливая соседка или в школе училка: мол, ты нас подвела, зря на тебя мы надеялись. Кулаком Саня терла неудобные слезы и хватала метлу - поскорей зачерпнуть этих листьев, припорошенных снежком, и задвинуть их за угол дома, под скамейку и под подол, лишь бы люди не видели.
      Оборачиваешься - он же сразу тебе не понравился. Так зачем потом ты запала? Чтобы так, как у всех. Он изменится! Ты же вырастишь человека! Любовь полагается по разнарядке, - еще няньки тебе говорили, что вот станешь большой, раскрасавица, найдешь белого принца или черную лошадь, не будь синим чулком, перед тобою вся радуга. Не говорили - за радугой, ограничивались обзором. Как в кино или в книжке. Выйдешь замуж и все такое. В крайнем случае - без любви. Ну зачем тебе эти чувства? Пусть с газетой лежит на диване, разбросав свои тапочки. Вместо кошки или собаки. Ну родили младенца на свою косматую голову. Генетически он наркоша, так что тоже торчит на диване.
      А заложников все же отпустят. Половина убита в начале. А мы ждем и надеемся, такова уж наша природа.
      Украинец смотрел немигающим желтым глазом, у него в груди свое прошлое. Там, на донце тарелки с борщом, расплывалось новое солнце, именуемое свободой. Зачинались любовь, эмиграция, и он встал от стола, потирая усталый живот и пошел раздергивать шторы. Оказалось, там вечные сумерки. Но сияла чья-то улыбка, освещая лицо и планету.
      
      
      31 янв. Рассказ. У нас в Майами.
      
      Шура долго рассказывала, как ей противно участвовать и вести "разговоры о главном", вроде старой политинформации, и что любой питерский ученик тут же может ее заложить, - и вдруг резко переключилась: - А ты в курсе, что беговая дорожка была придумана в качестве пытки?
      Я, конечно, об этом не слышала, да и плохо себя представляла на районе концлагеря и во времена инквизиции, где меня бы сожгли однозначно, - и тут Шура внезапно добавила, отстраняясь от темы: - Извини, но мне нравятся яйца, болтающиеся до колен, это напоминает отца или деда.
      Я решила, что просто ослышалась: как-то не были мы близки, да никто среди нас и не сплетничал. Шура сжала белый кулак и смотрела мне прямо в глаза, ища одобрения; она что-то такое добавила - долой, мол, мещанство, и что у них там тюрьма, да зато не ханжат. Я на это пожала плечами, пытаясь прервать ее искренность, и тут Шура придвинулась и грозно произнесла: - У молодых тестостерон железный, он под кожей не переливается, а у старых коней борозда бежит вперед пекла (ну уж это мне точно почудилось, бу-бу-бу, бла-бла-бла и так далее), у них редкая поросль проволокой... - И тут в дверь позвонили, я бросилась открывать, и наш общий приятель-американец уже шумно тискал в передней моего веселого сеттера, а потом в охапку сгреб Шурку, а я махнула на кухню - согревать остатки картошки.
      ...После завтрака мне никак не давало покоя то ли что-то постельно запретное, то ли Шурина должность в спецшколе, где всегда ждешь ареста и подлости. К нам в Майами Шура выбралась на неделю, да и то перевалочным образом, да и с Митей было не лучше: он когда-то прожил здесь пять лет, но не выдержал ностальгии и вернулся в тьму-таракань, - впрочем, я расскажу по порядку.
      То, что слышала я из последнего, а чему-то стала свидетелем, - Шура с Митей крутили роман и принюхивались, как собачки, но поехало что-то не так. Мы готовились к пикнику и примчались в мол закупаться, Шура местных правил не знала, - то ли бросила на весы пакеты, то ли просто забыла тележку, в общем, добрый Митя не выдержал, оттолкнул ее, Шура ударилась и затаила презрение. Потом годы они не встречались, Шура снова работала в школе патриоткой и СВОшницей, да и Митя вернулся в Россию - но куда-то ближе к Кавказу.
      Митя быстро женился, залатал пещеру в ауле, приспособил родник под туристов и таскал туда-сюда группы, то наяривая про войну, то кормя чужими легендами. Пару раз ему дали по шее за мужскую неверность и семейное скотство, и в конце концов он обнаружил себя на вершине лысой горы среди мокрого стада овец, вполовину закрытого облаком, да уже и не думал спускаться.
      Мите виделись раки и крабы в ресторанах Орландо, голубые медузы в океане после полудня. И даже скопище русских, заполонивших Майами, отзывалось почти колокольным звоном в мареве солнца, тонувшего каждый закат, и Митя прощал свое прошлое, ностальгию по овцам, то отсутствие женской возни и причудливой ласки, что сводило ночами с ума, и никак он не мог дотянуться отныне обратно, как когда-то - до этой пещеры. Он не в силах бы был распознать свои прежние глупые мысли, свой высокий порыв к родимым гулянкам и тюрьмам. В темноте забирая к себе ватный полог и псиную шкуру, провонявшую спиртом и потом, обнажал он тело жены, так хрустевшее под ладонью, что он снова отдергивал пальцы, и он в пригоршню брал ее щеки, сужая темные губы, и выкатывал бусы зубов, что ему отзывались и стукались, попадая то мимо ключицы, то вдоль его судорог в бедрах. Мите сложно было понять, что забыл он у родника, и зачем тут эти автобусы, и он лезет с указкою выше по отвесной горной стене и кричит хриплым голосом. Что-то там, - может быть, Параджанов.
      Ему снилось не раз, как по молу гуляют раздобревшие сытые пары, не стесняющиеся животов, своих южных рубищ и грязи; их тележки заполнены доверху, не умея насытить, остановить эту прорву. И тогда он оказывался в другом отделении памяти, где в открытой беседке струились спелые ящерки, дыша жабьим зобом, а он был их священной моделью.
      Митя вскидывал руку во сне, попадая с размаху по жене или жаркой овце, и опять выходил на гастроли, то кривляясь, как заведено, то поддакивая новым братьям, и теперь уже не было щелки ни в Майами, ни даже на кладбище.
      ...........
      Шура шествовала на урок, задрав голову ради уверенности и стараясь не встретиться взглядом, пусть хоть просто с портретом на стенке. Ее снова будут расстреливать, прислоня к чернильной доске; тридцать пар насмешливых глаз, продырявив ее еще загодя, стрелкой лазера в ней довинчивали шурупы, а резьба все никак не сходилась. Шура думала об одном, но транслировала иное, как президент на трибуне или поп, гороховый шут, разливавшийся масляным... - в общем всё было неважным, так как Шура стояла одна, отвечая за все революции, СВО и посадки. Спрос был только с нее, и она-то уж точно предчувствовала, как овца на забое, что с ней сделают что-то неладное.
      Можно было бы раньше уволиться, а теперь ее не отпускали, выжимая, как прочную тряпку, и она все скрипела, по капле давя в себе рабство, и растерзанный страх всё сочился из пор вместо крови, - извиваясь, трещала по швам предыдущая жизнь, но судьба все никак не кончалась.
      ..........
      Шуру мы как-то вывезли, но удалось только временно. По рукам она связана обязательствами и родней, а главное, собственным страхом. У нее там в заложниках дети. Есть такие, прижатые к пню, как семейка опят, ты со скрипом их выдираешь из влажного мха, из-под веток, но они тебе сопротивляются. Митя тоже спустился с небес, но ему было ясно: больше он в свой плен не вернется, до краев вкусив этот ужас.
      А картошка моя подгорела. Я прислушивалась к разговору, мне было больно и горько. Как чудесно и наше прошлое! И что мы с ним сотворили. - Разговоры о главном.
      Войдя в комнату и прижав визжащего сеттера, я сказала, нарочно форсируя: - Ну давайте есть - и вперед, пока еще вода чистая, медуз не так много и храпят соотечественники. Впереди жаркий день, дорогие.
      
      
      2 фев. ++
      
      Посмотри на часы. Мы еще успеваем проститься.
      Но твои отстают, пояса у нас не совпали.
      В зале лица мелькали. А души - взлетели, как птицы,
      Эти дали с тобой мы еще до сих пор не видали.
      
      На вокзале все врет голосистая злая шарманка,
      Нет билетов - меня даром под руки выведут скоро.
      И с утра до забора ты будешь, как пуля шальная
      Или в камере зэк раздвигать горизонт кругозора.
      
      Это небо утыкано взглядами приговоренных,
      Их последний привет, прикурить разговоры о главном.
      Потому и толкуем все время с тобой не о том мы:
      Спичка гаснет, а дым все мерещится за облаками.
      
      И я через тире поцелую тебя из-под снега,
      Эта нега такая и анестезия от света.
      Ничего, дорогой, вот и не было человека.
      А что будет - того, бесконечность, тем более нету.
      
      ++
      
      Меня заботит лишь рука,
      Она заменит у постели
      Твоей, так в окна облака,
      Вспорхнув с березы, прилетели.
      Им любопытно будет знать,
      Как ты прощаешься неспешно, -
      Меня волнует этот взгляд,
      Неслышный музыке нездешней.
      Меня тревожит, что тебе
      Та женщина с улыбкой скажет,
      Крапленой картой на судьбе
      Твоей она и тенью ляжет.
      Но я же тоже так могла,
      Воды напиться дать, любовью
      Насытить; я из-за угла
      Слежу, как ты при этом слове
      Как будто вспомнишь... - Никого
      Не означает, просто ветер,
      Береза, женщина, и вот
      Ушел из жизни. Не заметил.
      
      ++
      
      Журчал иврит и осыпалось море,
      Как мы с тобой в неспешном разговоре.
      Соль таяла, как юность на губах.
      
      Еще не знали мы, что эти войны
      Не залатают раны и пробоины
      И что любовь не побеждает страх.
      
      Они идут совместно, забегая
      Вперед поочередно: я другая,
      Чем прежде, но меня узнаешь ты
      
      По горечи и гари: наш Освенцим
      Ушел под землю, там он неизменчив
      И так же смотрит вверх из пустоты.
      
      Там по туннелям, как по венам, память
      Струится, и кто кинет в небо камень,
      Тот промахнется, как сказал мудрец,
      
      Когда начало и конец сливались
      И прорезала нас иная завязь
      На острие обугленных сердец.
      
      ++
      
      У Аушвица лишь один сезон.
      Жара и дым, а дальше неизвестность.
      Я примеряю обувь, снова тесно,
      И между нами только в шаг зазор.
      Протянешь руку - и поддержишь путь.
      Наступишь на оброненное слово,
      Себя окликнешь - обойдешь другого
      И вытолкнешь на свет кого-нибудь.
      Оттуда тоже можно бы махнуть
      Рукою, если б разжимались пальцы.
      Так мать ребенка мертвой хваткой в пару
      Загонит, смерть сбивая вниз, как ртуть.
      
      ++
      
      Мой фашист говорит по-арабски.
      Я отвечу ему на иврите.
      Я не думаю, чтобы по-братски
      Понимали - что ни говорите.
      
      Чтобы вместе съедено, выпито,
      И стою я под дулом в сторонке.
      У меня все коронки повыбиты,
      Потому и мой голос негромкий.
      
      Я смотрю на него, он мне скалится.
      Бог был, может быть, древним и общим.
      Но с фашистом от разного аиста
      Мы, и подвиг у нас, да и почерк.
      
      И друзья у меня, и соратники,
      Да и праздники, и поминки.
      Если были когда-то мы братьями,
      То не с этим фашистом, не с ним мы.
      
      Раздувает он печи в концлагере
      И туннели грызет под землею.
      Если мы с ним когда-нибудь ладили,
      Значит, не был еще я золою.
      
      И тот рыжий ребенок смеющийся,
      На руинах мы вместе играли.
      У меня и всего-то имущества -
      От реки и до моря Израиль.
      
      От земли и до неба страна моя,
      И бессмертны во веки со мною
      И народ мой, и самое главное,
      Все, кто стал этой вечной страною.
      
      Обернусь на заложников пленных,
      Злобной дичью утащенных в логово.
      Богу богово. Тленное тлену.
      И солдатам - за нами, в дорогу.
      
      
      3 фев. ++
      
      Город, где ступали на тонкий лед,
      Чтобы кошка была сыта,
      Где на берег этот и берег тот
      Делили себя и кота,
      И где корюшка мутная напросвет
      У утопленников во рту
      Говорит: подожди, тебя еще нет.
      Возвращайся пока к коту.
      Геноцид забил под люки бомжей,
      Интернаты горят, как газ.
      - "А у вас?". Если гонят тебя взашей,
      Ты вернешься еще не раз.
      И рожать, как крыса, и вновь бежать
      С проржавевшего корабля.
      Всё закапано кровью с того ножа,
      Где кончалась моя земля.
      Там блокадники смотрят, глотая смерть,
      Как ты выбросишь первый хлеб.
      И взахлеб заплакать им не суметь,
      Заблудившимся в той же мгле,
      Где студент прохожего за рукав
      Теребит в подворотне: я
      Червь дрожащий. А если я бог, то прав.
      58-я статья.
      Мясорубка пушечным мясом фарш
      Выстреливает в Неву.
      И Аврора благословляет наш
      Город, где я живу.
      Я поглажу кошку, опять на марш
      Белой ночью и черным днем.
      Этот город вечный, концлагерь наш,
      И мы все растворимся в нем.
      
      ++
      
      Привет, сестра. Ну как тебе в тюрьме,
      Где все сидят, а потому он дом
      Родной? И ты не плачешь обо мне,
      Что на меня колючки не хватило,
      И что овчарка гложет в доме том
      Тела чужие, воя, что есть силы.
      
      Как муж устроен? Детям говорят
      Плодиться, так как фарша не хватает.
      Бог заявил еще один подряд,
      А за царя-то - миссия святая.
      Ты постарела рано, и живот
      Картофельный в преддверии блокады.
      Собака стонет, караван идет,
      И погибать пока еще не надо.
      
      Ползком протискиваться, звон цепи
      И колокольный путать изначально.
      Придет пахан и кровью окропит.
      Одно лицо. Но ты не замечала.
      
      ++
      
      Помнишь, раньше мы так не числили мертвых,
      как картошку и спички, пальцем стреляя прицельно.
      Морду пьяной собаки целуя, шутник не слал ее к черту,
      почитая прилюдно родителей там или церковь.
      Были рамки к картине, не заповеди и статьи,
      сто семнадцатую каждый школьник открыл бы спросонья.
      Мы с тобой, влюбленные, оставались детьми
      и всё видели с низкой своей колокольни.
      
      Я не знаю, ты жив или нет, по привычке с тобой
      разговаривая, чтоб не слышал никто посторонний.
      Погружаясь друг в друга, как бросаются в первый бой, -
      никого я не помню, конечно же, кроме.
      Жизнь не то чтобы длинной оказалась, а просто смертью
      в одиночестве, убаюкавшем, - и тем более будущее
      замаячит на стыке. Впереди еще тысячелетья
      обращаются к нам, а к кому еще.
      
      ++
      
      Мысль взбалтываешь, как вино,
      На дне осадок застоялся.
      Какое тусклое кино,
      Я в пиджаке твоем озябла.
      
      Себя как лошадь понукая -
      Проснуться, двигаться, не мерзнуть.
      В твоих руках я никакая,
      Тебе всё правильно и можно.
      
      Чем ближе двигаюсь я к смерти,
      Тем меньше помню взгляд и имя
      Твое, что в этой круговерти
      Устами названо моими.
      
      ++
      
      Да, это так. Не нужно тела.
      Но важно, чтобы ты в присутствие
      Сейчас вошел, как я хотела,
      Пускай по зуму и по зуммеру.
      
      Не зам, а сам, не на веревочке,
      Не за решеткой под конвоем,
      И чтобы я за сеткой проволочной
      Тебя оставила в покое.
      
      Так и тебе меня в свидетели
      Судьба смешливая назначила,
      Ты ждешь с утра, чтобы заметили;
      Я перед сном тебя укачиваю.
      
      Мы сутки напролет и сутки
      Гоня, и прочь от этой скуки,
      Где в самом малом промежутке
      Свеча горит, как смерть в разлуке.
      
      ++
      
      В палате номер шесть опять не спят.
      Овец считают и своих убитых.
      У них сегодня их переизбыток,
      Еще не погребенных, но забытых,
      Уже для галочки забитых в ряд.
      Я на странице их не размещу,
      Там имена какие-то не наши.
      Но все тела - и выживших, и павших -
      Загрузит солнце утром по лучу
      И вверх отправит. И чем глубже мы
      Зароем их, тем вероятней тьмы
      Не увидать, поскольку свет слепит
      Тех, кто убит и тех, кто так, не спит.
      
      
      4 фев. Рассказ. Прогноз погоды.
      
      Любовь была извращением, хотя не больше, чем порно, - впрочем, вру, объемней и жестче. Они никогда не встречались - или ей так казалось. И это снова не то: ей как раз представлялось, что они близко знакомы, но каждый раз друг оттягивал леску, крючок дребезжал в ее теле и, вытаскивая без рыбки, он всегда держал ее в фокусе. Или наизготовке, если смотришь с другой стороны.
      Это было так сладко и больно, - по ночам текли звезды сплошным рафинадом, расплавляясь в тугое олово, но к утру это место разглаживалось, не оставляя следов. Она листала медсловари, понимая, что это диагноз, но болезни вприглядку прилипчивы и ей, как всем нам, мерещилось, что каждый параграф - ее, а нутро бунтовало, ощущая здоровье и силу.
      Иногда она делала трюк, неуверенно, как канатоходец, - а точнее, слишком упрямо, от чего менялась осанка, подгибались легкие ножки, как у кухонной табуретки, и тогда ее друг, наблюдавший в сторонке и сверху, углом рта усмехался. Есть весомая разница - улыбался сочувственно и покровительственно, или просто смеялся в лицо. В зависимости от настроения, соблюдая отсутствие логики - и это снова не так потому, что все эти действия отвечали железно характеру, несгибаемому позвоночнику, каменным злым плечам, и все это манило, отталкивая: где-то в прошлом она ощущала, как надежна костлявая грудь, золотая мякоть подмышки, - не мне вам говорить, живущим клейкими семьями, где и кофе в постель, и пирожное, и вечерняя дойка.
      Убегая от беллетристики, я сказала бы напрямик, как обрушивается в июле долгожданный ливень на истоптанную траву и на листья, уже пожелтевшие в ожидании осени, - друг входил в нее не раздеваясь и вообще не касаясь, - если разве что словом и жестом. Он заполнил все ее мысли, и не думайте, что так вдруг, и еще удивительней было то, что всё обоюдно. Кто такого не испытал, тот меня не поймет даже близко. Как садист-мазохист, они тлели в разорванной паре. Я встречала таких среди евреев и немцев; и я видела возле тюрьмы, где охранника так влечет к жертве, что готов к ней присоединиться и названивать общей цепочкой, греметь кандалами - лишь бы он осязал стигматы ладоней, целовал их и плакал, на секунду забыв, что он сам и прикладывал гвозди.
      Я встречала стокгольмский синдром, и мы с вами видали не раз, как побитая сучка волочится бочком за пьяным хозяином, - это вроде не так добровольно, как в моей душистой истории, где эти двое валяются на лугу, мед вытягивая из клевера, и она сплетает венок, а он держит нежную щиколотку, прижимая в объятьях к губам, и дышит на каждый пальчик, и на розовый ноготок, и потом поднимается выше. Зачем спешить, если счастье?
      День проходит в трепетном звоне безобидной мошки и стрекоз, в колыханье колосьев, дальнем запахе прелых или горящих полей, и река вытекает к ногам с камышами, осокой, и вот тут появляется рыбка. Поначалу щекотно и робко, и ныряет она плавником, переворачиваясь серебристым брюшком на солнце, и выскакивает стремглав головой, и ее саму изумляет хвост с красной ниточкой крови, и она следит круглым глазом, что еще подстроила жизнь. Так стоите вы у окна, возвратившись из странствий, и царапаете подоконник, размышляя о том, что когда-то все было так же, только вы не ведали будущего. А теперь, умудренный, уставший, вы легко себя поучаете, исправляя заочно ошибки, - и тут ливень с той стороны вдруг захлопывает перед носом тяжелые рваные ставни, а вы остаетесь в неведеньи, что же завтра и послезавтра. И через десять минут, когда цинковый лист отслоится от крыши, а по жести шарахнет дождем.
      Как-то следовало договориться с собственным телом. Научить его не выдавать, не забегать вперед страсти и не рыдать безутешно. А ему было мало и хотелось, как ребенку - мороженого, и еще хуже, что это тут же менялось с ледяного на пламя, тело действовало невпопад, не совпадая с шагами и путая руки и ноги. Еще трудно было дышать: нужно было сосредоточиться, чтобы тело не забывало, в чем зиждется... вот так сбиваясь, пелись марши и строевые, возвращающие солдат из потемок мечты к основанию службы.
      Тут вступала душа, как фальшивая скрипка, у нее отнимали смычок и говорили, как нужно, и тогда она пиццикато... В общем, это обычно кончалось провалом концерта, и вся любовь становилась еще искореженней, не встречая взаимности, без реального смысла и обещания встречи. Утром прежде всего нужно было проверить, что тебя опять не забыли - пусть прислали цветочек, картинку. Это было взаимно, как с богом: подопечные там на земле уже чистили перышки, пробивая клекотом горло, и кто ползал вчера - тот сегодня пытался взлететь и с восторгом спрашивал небо, хорошо ли все это и верно. Бог зевал и скучал, для него всё было рутиной, но подкладывал каждому руки, или крылья, или персты, а то просто носилки из скорой, если мама не уследит, а ребенок всегда непослушен.
      Вам, наверное, нужен сюжет. А он какой, виртуально?.. Возродился, пожил да и умер. А разжечь любовь, как костер, это тоже небесное творчество. Если ты сознаёшь, что слияние глубже тела, мысль длиннее надежды, а чувство объемней этой речки с видом в дырку на занавеске, и тени от облака, убежавшего прежде тебя и куда-то уже финишировавшего... Впрочем, я вам не беллетристка. Не терплю новеллистику, - а ты передай это в очерке. Ничего нет статичного, и меня уже нет в той точке. Я иду по двойному дну, распахиваю зеркала, и хорошо, что кривые.
      Никого не найти, это к солнышку. Такая погода на завтра.
      
      
      11 и 15 фев. Рассказ. По закону.
      
      Отцветала сирень и был тот чудный день, когда запрокидываешь голову навстречу манящему счастью и предвкушаешь любовь. Мы тряслись в электричке на деревянных скамейках, передо мной покорно сидел девятилетний детдомовец Павлик, под расписку мне выданный для переброски в больницу и листавший рваную папку. С документами я опоздала, - против правил и этики секретарша сэкономила время и велела мальчишке завязки на папке не трогать. Разумеется, Павлик, поджидая меня, прочитал за углом, что родители от него отказались и оставили в доме малютки, - вот подпись мамы и папы. А в три года усыновили другие и опять его бросили. И в пять лет - смутно помнил он уже сам - через месяц семья наигралась и снова вернула в детдом. Я суетилась и протянула Павлику бублик с маком и дыркой посередине: наши дети всегда голодали, но он как-то не отреагировал.
      Павлик был мой ученик, называлось воспитанник, он писал украдкой стихи в разлинованной школьной тетрадке и носил их ко мне на занятия. Я имела неосторожность похвалить его директрисе и Павлик тут же пропал на неделю: запрещалось быть выскочкой, а тем более неординарным, и после очередного курса галоперидола, от которого Павлик чернел, а потом зеленел, я прилюдно его оскорбляла, незаметно трусливо подмигивая. Мол, такой же, как все, даже двоечник.
      ...Словом, день обещал быть прекрасным: Павлик стал настоящим мужчиной, осознав, что никому он в целом мире не нужен, и покидал на месяц "тюрьму", а любое лечение не в психушке мы расценивали как удачу. Имитировали мы что-то острое - колит, гастрит, я не помню, и я к Павлику относилась, как к приемному сыну, у меня их там было три сотни.
      На перроне нас встретила фельдшер в грязном вонючем халате с незастиранной кровью, зеленкой и йодом и, куря беломор, визгливо мне жаловалась, что им тут всего не хватает, - ну еще бы, а то я не знала, как воруют завхоз и главврач в зеленогорской больничке. Павлик плелся поодаль, и я видела краешком глаза, как он на ходу приседает у каждой клумбы, незаметно срывая бегонию - ту, что сочно кислила, как заячья капуста в лесу, и ценилась не меньше конфеты.
      Это гордое сопротивление, приспособленность к жизни нарисовали мне стадии - как сначала нас в детстве крутят, чтобы сделать укол, и заставляют раздеться, а потом мы внушаем себе привыкание к боли, стиснув зубы до скрипа и отвлекаясь - на что, каждый выучит сам, - подготовка к тем избранным пыткам, что предуготовляет планида. Можно, если хватает фантазии, представлять руку веткой, ну а пальцы, стало быть, листьями, - но вот Павлик над этим смеялся.
      Сдав его еще раз под расписку и обняв нарочито поспешно, я уже спускалась с крыльца, собираясь на пляж, но меня сверху кто-то окликнул. Это был одноклассник мой Левка, давно выучившийся на хирурга; на ходу он сбросил халат, зацепившийся хлястиком, и, взглянув на ручные часы - "Полет", "Штурманские", "Победа"? - кивнул медсестре, что обеденный перерыв и как раз еще нет операций, - в общем, мы побежали к заливу, перепрыгивая через люки и крича друг дружке, как дети.
      Операций он сделал за тысячу - на Афгане или в Чечне, никогда я об этом не спрашивала, и скучал теперь на периферии в ожидании назначений. Я ничем таким не болела, понимая из медицины, что весь мир для этих - больница, мы все в ней - пациенты. Да еще болтала подружка, что цинизма и секса хватает, и на старших курсах они все переспали с коллегами. Так же знала я, что с врачами лучше молчать о болезнях; анекдоты - вот это пожалуйста. Левка что-то такое чирикал из еврейского юмора; мы ведь жили вненационально, и только по ВУЗу легко можно было понять, у кого как с пятым пунктом и предстоящим отъездом.
      ...Много лет спустя, когда никого из нас больше нет, да и свет потемнел и туманится, я пытаюсь припомнить сквозь сон, как же выглядел этот залив. Глаза открываю - передо мной слепящее небо Испании, той прибрежной черты, где знобит от яркости солнца и щелочной белизны мелованных ваз из-под колючек и пальм и расколотых статуй; море на горизонте никогда не сливается с небом. Я стараюсь скорей засыпАть и качаюсь над этой волной, наконец-то она успокаивается, поднимается ветер, он дует во все паруса, пригибая осоку к песку, и теперь мы уже на заливе, рябь разогнана близким штормом, окунаешь руку в свинец - и отдергиваешь вместе с пеной. Левка в плавках стоит на граните, и на мне раздельный купальник, и я так сложена, что косятся с презреньем и завистью, - как египетский мальчик.
      День кончался костром и разлукой. Левку скоро забрали на фронт оперировать и пришивать. Он хотел, чтобы жизнь так сложилась, и пропустил ее полностью. Павлик все же нашел свою маму; было странно, что это не я, и еще много лет им предстояло судиться, чтобы Пашку туда прописали: маме в комнате не хватало сантиметров с окном, по стандарту.
      Каждый год в это самое время я болезненно чую сирень и делаю стойку, как обученная собака. Что-то в воздухе есть от любви, но теперь я путаю страны. Может быть, так же пахнет магнолия. Коста Брава блестит и отсвечивает.
      
      
      
      
      15 фев. ++
      
      Я лежу на кромке неба,
      Солнце смотрит на меня.
      Ни друзей, ни близких нету,
      Только тает полынья,
      Память шастает по свету,
      Где ни ночи нет, ни дня.
      В ожиданьи приговора
      Доживу легко и споро,
      Ароматов наберу
      У сирени, медуницы,
      Чтобы с ними перелиться
      В эту черную дыру.
      Зачерпну улыбок, звуков,
      Кто-то мне протянет руку,
      Но отпустит, как всегда,
      На прощание помашем
      И мечтам, и бедам нашим,
      Сзади схлопнется вода:
      Пусть тебя другие любят,
      А у нас в английском клубе
      Будет чек- и фэйсконтроль,
      Там ни масок, ни ужимок,
      Никаких теперь обнимок,
      Ни любовь там и не боль.
      Приготовиться изволь.
      Ты еще проходишь мимо
      Там, где сахар или соль;
      Человек из половинок
      Навсегда теряет роль.
      Облаками нас накроет:
      Разве были эти двое,
      Позабывшие пароль?
      
      ++
      
      Полжизни проведя в снегу,
      Я наглядеться не могу
      На это солнце неземное,
      Поземкой, блещущей за мною,
      Росою утренней в стогу.
      На берегу рассветной дойки
      Судьбу свою делю на дольки,
      Зерно ищу и вещий знак,
      Но результат сплошной попойки
      Мне не дает дойти никак
      До самой сути - будто ртути,
      Зажатой холодом в кулак,
      И каплет время по минуте,
      Как звезды сыплются в овраг.
      
      ++
      
      Меня болезнь с тобой сближает,
      Мой врач, патологоанатом,
      Ты и мужчина мне, и друг,
      Вот мы какими виражами
      С тобою встретились, когда нам
      Теперь не важно все вокруг.
      Прильну к тебе, ты наклонишься,
      Последний слепок золотой,
      Закуришь молча, коньячку бы,
      Не гнутся пальцы, холод. Ты же
      Таким же будешь за чертой,
      Как эти номерки и губы
      И этой женщины, и той.
      
      ++
      
      Усыновить ИИ, взять на поруки, по встречной
      Меряться с ним; кто дальше плюнет - он вечен,
      А я конечна, остановка трамвая, выходим,
      Новые смыслы на небосводе трагичном,
      Да и увечном; поднесет он мне чаю хотя бы,
      А то не дозовешься своих, то ли там дискотека,
      То ли клацает клавиатура когтями - октябрь,
      Календарь облетел, обложка прикноплена, точка.
      Интересно, ИИ - он все же сын или дочка.
      А кого ты когда-то хотела?
      
      ++
       (стилизация).
      
      Я живу в гармонии с собой.
      Будучи для всех Прекрасной дамой,
      В номера входила я сама,
      И поклонники наперебой
      Упивались этой легкой самой,
      Где и сауна, и кутерьма.
      
      Я тебя ни разу не встречала,
      Где конец сливается с началом,
      Зарождая скуку и тщету
      Полюбить, насытиться душою,
      Страсть прикрыть могильной паранджою,
      Тело смыть - ату его, ату.
      
      Ты, вздыхая издали, томился,
      Тихий ангел, ветерок надмирный,
      Первый снег, последний звездопад,
      Параллельный ливень, где порывы,
      Как всегда стремительны и кривы
      Выбирают жертву наугад.
      
      
      ++
      
      Скажи мне, как тебя во мне найти,
      Когда ты растворяешься туманом
      И выход ищешь там, где взаперти
      Прельстились оба мы чужим обманом -
      Как бабочка, влекомая огнем
      И лепестком баюканная в зное.
      А днем всё ярче, что мы проклянем.
      И осени не стать опять весною.
      
      Ответь мне, где границы между нас
      Проложены, как меж горами эхо.
      Распяв тебя, не приближаюсь в час
      Разлуки, где любовь моя - помеха.
      И там, где смехом затыкают рот
      И поцелуем разверзают небо -
      Я проверяла, всё наоборот,
      И где ты был, там нас обоих нету.
      
      Блуждаю рядом, как голодный пес,
      И подвываю, но по старой ноте,
      Как по меже натоптанной вразброс
      Не отыскать, куда опять придете.
      Где чернозем от ливня просиял,
      Там буйно зелень колется шипами,
      В росистой паутине кисея
      Висит, как память, сетью между нами.
      
      Смерть - это выход, маленькая дверь
      В стене у папы Карло, и театру
      Азарту достает рыдать: потерь
      Теперь не счесть уже, и эту карту
      Не разыграть, и по ролям не сдуть,
      Пыльца намокла и как воск осела.
      Могильным камнем на живую грудь
      Любовь легла, как тень из-под прицела.
      
      Ах вот война без края и конца,
      На пол-лица сдвигается гранитом.
      Но по губам не провести рубца,
      Смеющимся и пыткой не убитым,
      Опять молящим изо всех богов
      Той самой боли от сухого слова,
      Чтоб ощутить, что был, и был таков.
      И погибал. И возродился снова.
      
      
      16 фев. Рассказ. Герой не моего романа.
      
      Женщина шла на свидание. Душа светилась и пела, жизнь начиналась с начала - с чистого листа без нотных линеек и штампов. Никаких февралей и чернил, - миновала зима, затяжная, как чья-то старость; были сразу восьмое марта, день рождения и распускались подснежники. Утро брызгало солнцем, и прекрасная незнакомка примеряла у зеркала платья, расправляла воланы, но всё как-то ей не подходило, так как встреча была долгожданной и заранее слишком счастливой. Легкий голос срывался, пульсировало дыхание, и она обнимала всех птиц, любопытно обсевших березу или рябину, и шумливых соседей, ругавшихся за стеной, и дребезжащий трамвай. Но весь мир уже не вмещался в неокрепшее женское сердце. Она взглядывала на часы, они плохо спали всю ночь и теперь тормозили минуты. Добродушно смеясь, эта милая женщина в сотый раз поправляла прическу и роняла помаду, меняла чулки, то блестевшие невпопад и скользившие на пол, а то вовсе попрятавшиеся в лабиринте девичьих забав - между ленточками и камеями. - Счастье приторно и оглупляет.
      Приезжал ее друг - весельчак, балагур, ловелас. Впрочем, он мог быть безразличным, но об этом ни разу не думалось. Они условились встретиться в ресторанчике у реки; главным было, что годы не виделись. Эта женщина, Полечка, благосклонно к нему относилась - что-то между своим соманежником, в светлую память о мамах, или братом и однокурсником - через общих знакомых. Он всегда блистал анекдотами, а в компаниях слыл тамадой и тогда ему не было равных. У нее было много подружек, но мужская энергия обволакивает по-другому, как-то Полечка это предчувствовала в сновидениях и в час пик, соприкасаясь телами, и теперь ее мочки ушей шаловливо отслеживали направление теплых флюидов и влеклись по течению быта.
      Друга звали весьма подходяще Романом, разрабатывал он джипити, она выговорить затруднялась и читала обычно бумажное. О Романе ей были доступны убежденность холостяка, несерьезный поверхностный норов и пристрастие к винам при спортивном образе жизни. Почему бы и правда не встретиться, пособлазнять по привычке, слегка выдвинув локоток, по которому от макушки тряслись и прыгали локоны, затекая в ее декольте?
      Поля выключила телевизор на коронной фразе ведущей: "...Я доктор наук... и считаю, что в жизни мало невозможного". Поля вслух ей невольно ответила: ну и дурочка! - И сама себе засмеялась.
      Относилось это и к ней, так как в Полечке не было хитрости и хотелось протиснуться к ясности, а в пути предлагались зигзаги, и ей было никак не нащупать эту зыбкую почву строительства отношений, чтобы, как в детстве, по правде. Раздражала та изворотливость, варианты и лабиринт, где как фишку ни бросишь, выпадало всегда только мимо. Поля мысленно протирала будто чистой тряпкой стекло, но тогда оставались царапины и скрипели, как под алмазом; приходилось отдергивать белую ручку, словно от печки-шипучки, но уже краснело пятно и папирусом комкалась кожа.
      В первый раз обожглась она годы назад и давно уже все позабыла, а сейчас непокорная память подняла на коврике морду и оскалилась сторожевой, заодно прислушавшись к будущему. Там на лестнице что-то сквозило - замерев, где стояла, Поля выдернула ассоциацию: вот звонит ей прекрасный мужчина и приглашает на яхту, тогда, кажется, на Майорку, и у них уже год отношения - виртуальные, ну да неважно. Среди наших друзей попадаются - ближе родных, а доверчивой Поле было тесно от женских секретов и она искала не средств, а надежной руки и внимания. Ну и что, если аудио не совпало с изображением, - может быть, устарел телефон, не расслышала ласковый голос, - Поля выкупила билет и сложила в сумочку вещи. Инфошум заглушал ее трезвость, но тут ей позвонили опять и на том конце хохотали: оказалось, что это был розыгрыш, и Роман так гордился собой, так мальчишески счастлив был шутке, что у Поли пропали слова. Целый год она восстанавливалась и все бегала по психологам, изуверившись в людях.
      Мы, конечно, все разные, - уговаривала себя Полина, по привычке выискивая в человеке хоть что-нибудь доброе-светлое. А тем более он же мужчина, - это риск, опасность, трамплины! Рот саднило от воспоминаний, как сама летела на лыжах, потеряв рукавички и палки и боясь, что все будут смеяться. Поля видела снежную горку и затянутый льдом бугорок, и цветную лыжню впереди, понимая уже, что не справится, и костлявые ели в сугробах... Но на то Роман и мужчина, выбирающий эти препятствия. Он явился в наш мир побеждать, у него всегда есть соперник, и он будет меряться ростом и еще чем-нибудь, и плевками, дон-жуанским списком в блокноте (впрочем, тут ее мысли кончались).
      Эта высшая математика все не складывалась в ее пазл: набирая узоры из разных, уже встреченных ею мужчин, Поля путала нитки, что-то там никак не сходилось то снаружи, а то и с изнанки, как линючее мулине. Иголкой исколоты пальцы, - но тут ей позвонили опять и какая-то милая женщина нежным голосом джипити напомнила Поле, что они фаворитки друг друга, черт ногу сломит в этой нынешней терминологии, но у Полечки екнуло сердце потому, что за каждым теперь она видела-слышала только розыгрыш и Романа. Виртуальная барышня параллельно ей ехала на каком-то там встречном поезде, где еще был снег на обочинах, и присылала картинки. Поля вглядывалась в окно и старалась понять - вдруг там есть на стекле отражение, - и какого роста ее призрачный пассажир - по высоте телефона: чего точно добился Роман многолетними глупыми шутками, так это что Полечка превратилась в подозрительную и едкую старую деву, соломенную вдову, ненасытную погремушку со змеиной ласковой кожей.
      С пассажиркой они перекидывались звонками, полушепотом выясняя, как бы там вообще не замерзнуть, и какие шарф и колготки (Поля чуть не сказала - кальсоны), и к полудню она была в курсе, что в вагоне тепло и комфортно, можно пить черный кофе, и что Рига ближе к литовской границе - впрочем, Поля не сомневалась, что скорей всего это Чехия, только не было там подзарядки.
      Она вспомнила, отвечая, что впервые узнала, как ненавидят советских, от литовской маленькой девочки где-то на даче в Карелии, и что родственники шушукались и старались ее не впускать, если Поля стучалась с игрушками.
      Возвращаясь мечтами к Роману, так и сяк она совмещала, что такой обаятельный парень чуть не свел ее в желтый дом, и что столько ранних морщин заработано его волей - не со зла, вероятно, но от мужской безалаберности. От того, что мы чувствуем разное. Поля вывела скудную формулу: gpt у моего второго я. Это я учусь и расту. - Пассажирка звонила, но Поля отвечать ей уже не спешила.
      Поугасла душа и затихла, забиваясь все дальше в комочек, но летал еще мотылек - впрочем, все на свете - лишь бабочки. Поля как-то сама не заметила, как она скинула платье и, не глядя, смяла оборки. Отстегнула цепочку на шее, распрямила упрямые кудри. Перепроверила время - заспешили куда-то часы, наполняя комнату звоном. Поля сбросила туфли и потянулась за книжкой. Без нее продолжался роман, недочитанный, очень счастливый.
      
      
      17 фев. ++
      
      Там наверху тишина.
      Остановились мурашки.
      Я наконец не одна
      Там вырождаюсь в рубашке.
      Всё закольцовано, свет
      Там неподвижен, как время.
      Там наверху меня нет
      С этими вместе и с теми.
      Выбор, наверное, прост,
      Быть пауком или мухой.
      Душу измерили, рост,
      Несообразно с наукой.
      Я - gpt моего
      Я-собеседника. Впрочем,
      Этого нету, того,
      Что нам судьбу напророчил.
      Пчёлы, смотрю. Осьминог.
      По муравьиной тропинке
      Бегает тот, кто не мог
      Вынести эти поминки.
      Вот и сквозняк. Инфошум.
      Дождик, поди, соберется.
      Дума последняя в ум
      Просится, плачет и бьется.
      
      ++
      
      Из разных их тебя соединить
      Нельзя, витраж то дребезжит, то бьется.
      Хотелось жить. Но не тянулась нить,
      Как музыка отца и чудотворца.
      Вот день еще прошел, как счастлив был,
      Как повезло, в шестой палате доктор
      Укол поставил и не погубил.
      Так выпил кровь, что жить остался донор.
      За простыню ногтями уцепясь,
      Как по скале ты лезешь на вершину,
      Ах эти кошки, оскользаясь в грязь,
      Ах эти дети не были большими.
      Конечно, жизнь закончится с тобой,
      Но где тебя нащупать на планете,
      Когда она юлит под головой
      И ты не попадаешь в эти сети?
      
      ++
      
      Как ты ветер обнимешь, если в руки он не дается?
      Как тебя приласкать, если больно тебе и обидно?
      По избитой подруге елозит нескромное солнце,
      И не стыдно ему, но души под рубашкой не видно.
      Оно слева зайдет или справа косится, но звёзды
      Все равно интересней, а двое перетекают,
      Как соленое с пресным, не смешиваясь, и воздух
      Над водою дрожит, и в меня ты врастешь, и в тебя я.
      
      
      20 фев. Рассказ. "Столичная".
      
      Бот напился и пошел путешествовать. Тут я вспомнила Гоголя и потрогала нос. Мы сидели праздновали, у нас был основательный повод. Светланка уже приняла и кричала фальцетом:
      - Теперь всё у нас будет прекрасно, не веришь?! - Она тыкала вилкой в грудь своего благоверного Диму. С острия свисал маринованный жесткий опенок и заглядывал за воротник. Дима скашивал очи долу, в декольте, где, как пироги на подходе, плескалось былое его вожделение, всё изученное до родинок и поперечной морщинки.
      На Светланку валился тесть, заплесневелый и бурый: у него появилась надежда, что гнилой его запорожец еще можно отремонтировать, - перспектива ему улыбалась. Обсуждали и переезд, но все родственники, как пальцы на руке, жить предпочитали отдельно, а встречаться только по датам.
      Под столом оживились потомки. Сашка сбился за скатерть, упорно вздымая подол соседской дочки Маринки, иногда грозя кулачком, чтоб она не пищала от счастья, и тогда она складывала губки бантиком и кокетливо отбивалась, привлекая Сашку все ближе. К ним пришел посмотреть любопытный охотничий Рэкс, воровавший с тарелок по-мелкому, но он был третьим лишним, потому его шуганули, неприятно дернув за хвост. Тут Маринка сама спохватилась насчет своей девичьей гордости, больно двинув Сашку по шее. Он погрыз свои грязные ногти, позабыв на минуту Маринку, но в этот момент наверху над столом покатилась гулко бутылка, ее тут же ловко поймали и немедленно выскочил тост.
      Тетка Галя уже налакалась и то пела простонародное, то бралась утираться платком "в огурцах", голося и слезливо икая. Но Светланка ее обнимала, они строили планы, хохоча и друг дружке поддакивая: молодец все же Димка, орел, а ведь сколько сидел без работы!
      Сашка там под столешней перестал сосаться с Маринкой и теперь они громко спорили и лупили тапками Рэкса. - Ах, не веришь?! Давай на щелбан!
      - Никогда тебе он не купит! И зарплаты такой не бывает!
      - Что ты знаешь о мужском бизнесе, дура! Обещал - значит, сделает! Это твой папаша обманщик, а наш - герой! Мне подарит часы, именные, а ты так и будешь курей пасти, когда вырастешь, если я на тебе не женюсь.
      - Да куда ты мне нужен?! - завопила Маринка с обидой, вылезая на четвереньках по чужим сапогам и ботинкам.
      Дима было нагнулся, привлечь сынка и обнять. Потрепал его по уху, и его уже отвлекали. Через час ему было на фронт. Бить врага за любимую родину. Он припомнил опять своего армейского друга, харьковчанина Пашку, и кому-то сквозь зубы сказал: ничего, доберемся до Киева.
      Димка знал, за него обещали неплохие посмертные деньги. Ровно через неделю Маринка пошла добиваться. Привезли мешок корма собаке, пять вязанок дров и такую прекрасную шубу, что когда после фото в газету Маринка не хотела ее возвращать, полицейский ей врезал прикладом. Кровь Маринка сжевала со снегом, и он был нехолодным, соленым. За буфетом в избе оставалась заначка - "Столичная". Но поминки уже не справляли.
      
      
      ++
       А. Баканеву
      
      Умирая, уходишь и все-таки смотришь в себя.
      Я не знаю тут рифмы, она обветшала и рамку
      Плохо держит, когда, не простясь и вдыхая, сипя,
      Свой портрет различаешь лицом к лицу и наизнанку.
      Но к чему так притягивает голубую звезду?
      К этой темной материи, замершей в ожидании,
      Что вскарабкаюсь я, сквозь бетон сорняками взойду,
      Раз уж эту судьбу промотала и прожила не я.
      Осыпается нежность, опять облетят лепестки,
      Нужно кошку согреть, напоить из ладоней пичугу.
      От тоски и с испуга она запоет, от реки
      Облака отгоняя в сторонку от верного друга.
      
      
      21 фев. ++
      
      Хотела бы я свой бокал испить,
      Чтоб знать свободы вкус и вдохновенья.
      Испепелить вулкан и уцелеть,
      И в клеть не замыкать мгновенья, -
      Там где-то в искрах и золе вверху,
      Где тесно прозе и легко стиху.
      
      Вокруг тебя ходить - так у огня
      Нет никого роднее до меня,
      Когда кремируют и ослепляют;
      Где ночь мутнеет на исходе дня -
      Но нет, пожалуй, там тебя. Едва ли.
      
      Тогда я айсберг обогну волной,
      И ты соприкоснулся бы со мной.
      Там под водой неразличимы лица,
      Но мы друг друга чувствуем спиной,
      Когда перед собой мороз двоится.
      
      Откупорив затменье изо льда,
      Я, как преступник, прихожу сюда,
      Где были мы и где, не повстречавшись,
      Ушли навеки, как весной вода
      В стекле и янтаре пород редчайших.
      
      Но нет тебя ни в капле, ни в огне,
      Не приблудился дикий пес ко мне, -
      Я, верно, мало выпила из чаши
      Залетных драм, комедий слюдяных,
      Стрекозьих крыл, трагедий записных, -
      Всего, что ты мне перечислишь дальше.
      
      Всходи, мой свет, потусторонний блеск,
      Бурлеск и рыбки оловянной плеск,
      Уже охотник целится двустволкой.
      Давай нальем ему, пусть отхлебнет
      Сеть в облаках, дырявый перемет,
      Любовь авансом, песню втихомолку.
      
      ++
      
      Он меня обволакивает. На руках так несут в облака,
      Нежность не расплескать, он везде, всегда, на века,
      Он пришел ниоткуда и ластился псиной больной,
      Он со мною молчал, отгоняя дождь стороной.
      То я мячик бросала, то прятала сахар в руке,
      То загривок трепала, его отгоняла, как тень,
      Но он день начинал неизменно невдалеке
      От меня и опять убегать никуда не хотел.
      Так столетья пропали, впереди - одна пустота,
      Улетают галактики, с крыльев росу отряхнув.
      С человеком растает весь мир, только маска снята,
      Чтобы вместе забыть, отбывая в объятьях ко сну.
      
      ++
      
      Скорость света сливается с неподвижностью
      В точке умирания, милый,
      Где водоросли еще колышутся,
      Но звезда взошла над могилой -
      Посмотри, мерцать начинает,
      Поджидая к себе ребенка,
      И как мать его обнимает,
      Обминая пеленку.
      Подстилаю ладони, падая.
      Будет мягче тебе на свету
      За ореолом радуги
      Пересечь пустоту.
      
      
      23 фев. ++
      
      Протяни ты мне, господи, холеную белую руку.
      Как мы скопом ее лобызали, в слезах утопая.
      Ты один вместо всех, так любовь вмещает разлуку,
      За того и за этого - бога, убийцы, парня.
      Если выключишь свет - вот и не было человека.
      Луч остался, горит темнота, сквозь нее мне не видно
      Ни обиды твоей на подопытных, ни челобитной,
      И калека ползет, потрясая душою невинной.
      Ускользаешь ты, рыбка моя золотая в аквариуме,
      Трех желаний не будет, одно бы, и то истончилось.
      Пьяный бот или бог, или буквы я не выговариваю, -
      Мимоходом дай, господи, смерть, как последнюю милость.
      
      
      24 фев. ++
      
      Той точки, где соединятся двое,
      Не существует, мы не видим солнце
      Насквозь. Художник недоволен
      Собой всегда, плач из капели соткан,
      Она дрожит, как музыка, на пальцах,
      Себя не слыша и не узнавая
      В лицо того, кто только постоялец
      В любви транзитной на чужом вокзале.
      
      
      25 фев. ++
      
      Бой зубов соответствует бою часов.
      Хорошо, что не знаешь. Всё бабочки, лютики едкие.
      Как прекрасна я ночью! Но ты же не видел, как в клетке я
      Торможу эту пытку, до крови стирая засов.
      
      Я не помню таких единиц измерения сна,
      Это мысль или чувство на дне леденящих эмоций,
      Что в осадке последнем от нас на земле остается,
      Где, до дна исчерпав, даже память себе не видна.
      
      
      26 фев. ++
      
      Просто притронуться. Но рука проникает сквозь тело.
      Говорит - не хотела так далеко простираться,
      Там, как сердце, трепещет душа - как ребенок в постели,
      Заболел и отказывается на свет просыпаться.
      У него медвежонок с оторванным ухом страдает,
      От малины и меда слипаются мокрые глазки,
      Это мама вернулась, его еще, молодая,
      И от воющей вьюги уворачиваются сказки.
      Что б такого придумать, чтоб взрослый поверил и выжил,
      Заслонился от пули, сугробы преодолевая.
      Подожди, дорогой мой, бессмертный любимый мой, ты же
      На закате зайдешь, как дорога твоя фронтовая.
      
      
      27 фев. Рассказ. Завтра.
      
      Человек стоял в поле, смотрел на свет в окнах и никак не мог сдвинуться с места. Его ноги не слушались, заплетались некстати, а трава их хватала за пятки и тянула назад. В поле быстро стемнело, ветер дул промозглый и черный, человечек промок и озяб и его немножко потряхивало. Дверь открылась, оттуда, как в фильме, повысыпала компания. Он так четко не видел, но там пили и пели, повизгивая от счастья и забыв про реальность.
      Он сделал шаг по прямой, но его заносило порывом, он за что-то цеплялся рукой - то ли ствол, то ли столб со звенящими проводами. Человек задрал голову, это было ему неудобно, и над ним неслись облака, переходящие в тучи. Он хотел попросить о спасении, только кто же приходит на помощь к молчаливому, внешне не слабому: сам беги и скажи, если нужно.
      Он подумал, оно ему надо?.. Тут же щелкнула память, повертев у него перед носом, и он сжался опять в воротник. Пересечь дорогу - всего-то. Выйти к людям, они же заметят.
      Человек пошел по касательной, загребая упрямо ботинком, и никто бы теперь не решил, что он бывший спортсмен. Он опять стал худеньким юношей с заштопанной дыркой в горле, где бывают кадык и щетина. Он все время кому-то доказывал, что он прыгает с парашютом и карабкается по скале, - а вот этот рассыпанный гравий, эти две колеи из-под шин были снова непреодолимы.
      Под ногами хрустело, он опять оступался в песок и выдергивал тело на волю. Наконец он приблизился к цели и оперся о шаткий забор, но компания докурила и, доваляв дурака, поднялась на крыльцо и захлопнула дверь изнутри. Приглушенно он слышал в тени, как раскатисто кто-то смеется, потом снова орали и пели, пока он замерзал и закашлялся.
      ...........
      Воск стекал со свечи, а смола светилась на бревнах, между ними в натыканный мох иногда задувало снаружи, но в избе было жарко и шумно. Уже выпили, помянув, а потом сосчитали друзей, не успевших до ночи на встречу: сколько лет не видались, не соберешь ведь по камешку. Две подружки все время шептались, а потом тихонько хихикали. Вдруг одна замирала, прислушиваясь. На нее светила луна из пустого окна за разорванным грязным тюлем. Жизнь давно истончилась, а нынче закончилась вовсе. Почему-то казалось, что нет, и она все еще озиралась. Кто-то взялся ее напоить, а потом уже было завтра.
      
      
      28 фев. ++
       Олене Гончарук
      
      вот участь женская, а надо бы
      сидеть и плакать взаперти,
      к дыханью зеркало прикладывать
      и снова сердце завести.
      хрусталик солнца глаз царапает.
      так значит, память ожила.
      ее жестокие каракули
      опять я мелом обвела.
      
      ++
      
      время детства, бывшее без меня,
      столько знает, и я сквозь море
      снова вглядываюсь, храня
      молчание в разговоре.
      позывные там и пестро,
      горизонт волнорезом сколот.
      и по сердцу идет стекло,
      оплавляя тебя на скорость
      
      ++
      
      Сердиться можно, но куда
      Любовь засунешь, как перчатку?
      Куда ты денешься, слюда,
      Нас опалившая в начале?
      Обиды жизнь переросли
      И вдруг обрушились волною.
      Качаюсь лодочкой вдали.
      Кончаюсь, не плыви за мною.
      
      ++
      
      В той точке, где сливаются душа
      И тело, не бывать мне, скороспелой,
      В чернике я запуталась, шурша, -
      Как рыбка у сухого камыша
      Осталась без дыханья и без дела.
      
      Когда и нас от тока отключат,
      Сеанс отменят, не покажут дальше,
      Там будет секс, он с твоего плеча
      Бездонен, только память горяча,
      Ты до сих пор ее мне щедро даришь.
      
      
      ++
      
      Он мстил себе за все, что сам
      Устроил, только рикошетом
      Стекало время по усам
      И било влет, сжимая шею,
      Удавкой памяти дразня
      Его небывшее, меня,
      Войну, воронку и траншею,
      Не побеждая, хороня,
      Сживая в пропасть и со свету
      Ту, что прошла, как дождь - и нету,
      Как ночью нет ни нас, ни дня.
      
      
      1 марта. Рассказ. Гол.
       Олегу Филу.
      
      Мы живем в параллельных реальностях, складываем их веером, иногда косточка западает, ты ее заправляешь на место. Вот красавица лежит в ванне, лениво вытягивая блестящую шелковую ножку, с которой капает пена; пальчик держит она на весу, чтоб с него не сошел маникюр, и блаженно тянется время. В этот миг, бегущий быстрей, будто век запыхался, ее бывший любовник пристреливается в окопе, по грудь в талой воде, и от взрывов не слышит себя, понимая по всплеску земли, летящему черным салютом, куда ему отползать. Ничего тут не выдумано, происходит одномоментно: приподнимешь занавес - и ты в зрительном зале пыхтишь, уронив номерок под злые взгляды соседей, но ты с тем же успехом мог по судьбе заблудиться и теперь крутить сальто на сцене. Для вас общий - последний звонок.
      Все текуче, как воздух; я разбила витраж и теперь собираю осколки. Входит девочка и говорит:
      - Да не в эти пазы. Давай, помогу.
      Ей знать лучше: она - это я. А наш мозг - это слабая мышца, ее следует развивать, так на пенис вешают чайник и хвастаются перед девицей, - так что я ее отвлекаю, как капризничающего ребенка:
      - Вон птичка на подоконнике, посмотри скорей!
      Это ложь или нет? У нее мгновенно высыхают слезы, мордашка такая доверчивая. И она, как я, дура-дурой.
      Я играю с ней в сороку-белобоку, которая еще и воровка, всем детям каши дала, а вот этому забыла. По горкам, по кочкам, и в ямку бух, - слава богу, день затихает, через час его и не вспомнишь. Набивала, как наволочку, событиями, прогоняла проклятое время.
      Иногда на фронте там ухает, а может быть, филин, не знаю, и я по привычке чувствую точное время и смотрю на часы - ну конечно же, ужин. Ноги сами плетутся на кухню, руки втягивает пустота. Отвечает, наверное, память, только голос знакомый и низкий:
      - И сегодня снова котлеты?!.
      - Извини, дорогой, зато пирог с вишней, как ты любишь, зверобой тебе заварила, подожди, принесу тебе тапочки, ну куда ж ты с газетой? Погоди, форточку закрою, продует еще.
      Я смотрю за окно, там действительно мелкая птичка, любопытно ей или холодно. Снег отрывистый, не приклеивается, и бесшумный такой, как всегда городской снегопад в конце сентября. Тишина закладывает уши и нельзя отвести глаз от серой улицы с рельсами, становящейся белым пухом, и кленовые листья еще выделяются в лужах, но так быстро сливаются с сумерками. Я опять отвлеклась, а еще галстук не выглажен и носки не заштопаны, я утыкаюсь лицом в его холодную куртку, как Наташа Ростова в пеленки, и нет запаха слаще этой любви с односторонним движением, светофором на красном, резким свистком гаишника, когда ты доверишься счастью.
      Муж лениво ковыряет вилкой в зубах, не обращая внимания, что он в комнате не один, и ему давно все приелось. Забота совсем чужой женщины, потому, что своя и ручная; пресыщение телом и знание наперед, что она скажет и сделает, прижимаясь распаренной грудью. Как от мухи, он отмахивается газетой, и тут кстати зовут на рыбалку, или там сосед на пробежку, а то выдернут на сверхурочные, а еще - он включает ногой телевизор - три минуты хоккей начался, а чего ж ты все время молчала!
      Так растягиваются десятилетия, и в собачьих глазах предмета мебели под названьем жена стынут ненужные слезы, опускается снег на ресницы, а потом на виски, и прожилки кленовой листвы утолщаются книзу. Жена эта вроде уже не твоя, существует отдельно от жизни, приставая к случайным прохожим или в транспорте дергая за рукав:
      - Ну посмотри, я же есть!
      Иногда пробивается эхо. Даже кажется, где-то встречались.
      В ванне плавают лепестки, пузырьки воздуха лопаются и в шампуне, и в тонком бокале, где еще есть глоточек шампанского. В целом жизнь удалась, и прекрасная нежная женщина напевает веселую песню, улыбаясь себе, а потом начинает смеяться с переливами колокольчиков. На душе спокойно и радостно: ни надежд уже, ни мечтаний.
      Где-то в прочей реальности "гол!" орет ее муж. Между пальцев дотлела сигара. Наши снова выигрывают, а счастье опять ускользает. Он все чаще пеняет на память, на ее проделки и шутки. Кто-то дышит в затылок, легче маленькой птички. Не хватает ему то ли будущего, то ли прошлого. Пьяной вишни и первой метели.
      
      
      2 марта. (Стилизация).
      
      Многорожковой люстре купола
      Не чинят, жизнь меняя наизнанку.
      Я там бывала. Я всегда была.
      Мне о любви твердили под шарманку.
      В клозете свет метался не вполне,
      Тюль на окне, тюльпаны на скатерке.
      Там спозаранку кот орал вдвойне -
      Не за меня, но о твоем котенке.
      Там за ворота глянул - и пропал,
      Нет выхода из прошлого наружу.
      Любовь, конечно, тоже самопал,
      И обтрясли другие эту грушу.
      Там, не нарушив мой ночной покой
      Всей пошлостью от тюля и тюльпанов,
      Скатают жизнь ненужною строкой.
      И спать пора, и просыпаться рано.
      
      
      3 марта. Рассказ. Спектакль.
      
       Моим бабушке с дедушкой, Ане и Ване
      
      За что любовь так мстительна? Она
      Сдирает шкуру с неубитой жизни.
      Всё то, что мы с тобой не завершили,
      Она присвоит и возьмет сполна.
      Ей сладостно пытать, из полыньи
      Глядеть на ужас твой и ожиданье
      Спасенья, но разлука между нами
      Заканчивает затяжные дни.
      Уже зовут. Мы безымянны там,
      Как если б ты закончился на слове,
      И зеркало приникло к изголовью,
      Где отраженье бродит по пятам.
      Нет человека, но остался луч,
      Перед дождем так темнота сияет,
      Сирень дрожит и молит, но нельзя ей
      Дотягиваться из глубин до туч.
      
      
      
      Никого из нас не учили, как это выразить словом. Вот тут я в себе не уверена. А поэт-педагог объяснял, что если в лоб пишешь "я люблю" и "он ненавидит", то результат исчезает. Существуют задние смыслы, боковое зрение, из-за которого столько аварий: тень мелькнет под колеса, ты теряешь разметку и машина катится кубарем, вздымая клубы песка...
      Я хочу обойтись без эпитетов. Если смотришь на женскую грудь, отвлекает прямолинейность. А все эти воланы, кружавчики, след от крючка на спине, будто у пойманной рыбки - в общем, мне, чтобы вам рассказать, ничего не утаивая, но соблюдая приличия, нужно как-то еще изловчиться.
      Есть от крови рвотный рефлекс. И у среднестатистического обывателя чужая боль вызывает сочувствие, - но что знаем мы друг о друге?! Сколько раз тривиальные истины выворачивались наизнанку. Не так, когда ты сообщаешь кому-то о смерти, а он вдруг начинает смеяться. У защитной реакции объяснимы законы. Но однажды ты замечаешь, что влюбленный в тебя человек смотрит как-то особенно, погруженный в себя и в тебя. Совершает жестокий поступок. Неудача твоя его радует. Это даже не зависть и ревность, не стремление стать победителем, - но чем дальше, тем больше, и теперь его не устраивает то, что раньше казалось пределом. А позже - тобой он гордится. Благодарный за перенесенные муки и доставленные неудобства.
      Я не знаю, как это физически; искушенный родитель не порет ребенка ремнем, у него есть иное воздействие. Импотенту никто не расскажет, что проблема его не в размере, и не в свойствах диеты, - у него есть другое оружие, это могут быть руки и взгляд, те особенные слова, что он даже не подбирает, неосознанно произнося, а любовь сильнее влюбленности. Начинается, может быть, так. Он дорожит этой женщиной и понимает, что влип. Ему кажется, он недостоин.
      Пусть он будет к ней приглашен. Вот он мнется в темном подъезде, изысканный букет исколол ему пальцы, пропахшие табаком, и мужчина перекладывает цветы в свободную руку, роняя коробку конфет, и ему уже не завязать так красиво дурацкую ленточку, прикрепленную яркой наклейкой. Назовем его, скажем, Иваном. Накануне он был бы Германом или Аркадием, Георгием, Адольфом, но теперь это Ваня, с которым вы, возможно, в одном классе когда-то учились, он был троечник-неудачник, и физрук над ним издевался.
      Впрочем, не отвлекаться от главного. Этот Ваня дрожит и моргает; между тем, наверху в частном нежном раю процветает его Беатриче, Лаура, Марго, ну пусть будет хотя бы Анютой, у нее накрыт стол, она ждет заморского гостя под парусами не обязательно алыми, но освещенными солнцем, и такого себе напридумала, что не стоит нам повторяться. И тут Ваня от страха решает, что пора ему вжиться в роль - и букет оставляет в помойке. О конфетах я точно не знаю, но мой Ваня торопится в бар, напивается до посинения, - а про Аню известно доподлинно.
      Она бегает к зеркалу - не облетела ли пудра. Не измялось ли новое платье. Зацепился чулок за торшер. Ах, шаги - это снова к соседям. Может быть, спешили часы. Остывают пирог и котлеты. Ой, с Иваном что-то случилось. Облепили бандиты. Замели полицаи. У него появилась другая. - Цель достигнута: пережив все оттенки тревоги, неуверенности и обиды, Аня вставлена в некое русло, ею можно теперь управлять - если хочешь, то прямо из бара. Эпикур говорил: главное - самопознание. Так что вы по себе это знаете.
      Чтец на сцене обводит глазами ряды и за долю секунды сжимает в кулак своих слушателей. Вероятно, это гипноз, и отныне он залом владеет. Ваня только пристреливается, но его невеселая птичка с распушенным хвостом и потрепанным опереньем неуклюже плюхнулась на пол, и он кончиком сапога отодвигает крыло, чтобы не раздавить ее вовсе: вот теперь он как раз осторожен. Он ее поднимает легко, прижимает особенно нежно, он относит ее на диван и сажает к себе на колени, и Анюта доверчиво всхлипывает, она Ваню давно уж простила. Она даже не помнит, что злилась и ждала его до утра, - но Иван-то впервые почуял, как сеттер в азарте охоты, где те самые болевые и с детства запавшие клавиши, и где ямка возле ключицы, на которую сладко надавишь, а потом прикусишь сосок - впрочем, это не физиология, и я третьей в постель к ним не лезу.
      Может быть, она будет блондинка. Но нет, это никак не подходит. И брюнетка тут не годится, и особой красавицы тоже в этом рассказе не требуется. Вот стоит она вполоборота, - кожа тонкая на просвет, натуральный смешливый румянец, она знает цену себе - но теперь постепенно теряет, поведение Вани логично. Она чувствует себя женщиной, по привычке - еще и любимой, но уже смешно озирается, теребит то прическу, неряшливую, несмотря на уловки (но кто справится с этой копной), то проводит пальцем по полке, где сейчас только вытерта пыль. Ее длинные ноги наступают одна на другую, появилось что-то в движении так, как будто с оглядкой приближающейся близорукости, хотя видит она так же четко. Словом, просто шатенка - измученная, но не бытом, а человеком, много лет уже занятым ею. Он большой фантазер, этот Ваня. Он, должно быть, владеет мирами, уезжая в командировки и ее оставляя одну, неприкаянную и подергивающуюся, как туман на рассвете или лягушка на суше, изможденная вечным зноем.
      Аня ходит, как в клетке, туда и сюда непрерывно - то возьмется за это, то то ее не устраивает, но все меньше она себе нравится, а тревога растет всё скорее. Вы считаете, что это секс? О таком я меж ними не слышала. Нет, скорее готовый диагноз. Иногда на заре я смотрела под одеяло, и поверьте, там не было близости. Приковало их что-то другое, человеку обычно не свойственное. Сладость пытки иного размаха. Спорт и тело сезонно проходят, оставляя любовь в лучшем случае, погружая в иные миры - но всегда возвращая обратно. А тут дело, я думаю, в вечности.
      Прожить можно, не просыпаясь. Треть во сне, остальное - сомнамбулой, роботом с отточенными движениями разносторонней направленности. Иногда приближаясь, как звездочка ясно тлеющей ночью, но зависая в пространстве, в толпе где-то на эскалаторе, в том же зрительном зале, вскинув голову в середине посредственного искусства и удивившись, что ты вообще это видишь. Люди скачут по сцене на конях, зажав палки между штанин, в затянувшемся детстве ища свои отпечатки - пятерни на песке, вымываемой сонной волной; они пересекаются взглядами, не сознавая друг друга, или рядом бегут, как собаки, не поворачивая косматые тусклые морды, но шкурой чувствуя близость. Если кто тут мог быть просветленным и логичным, как время, так скорее Иван, переживший давно уж онегинство, всю оскому и скуку судьбины и замахнувшийся выше.
      Ни в какие командировки он, естественно, не уезжал, а от Прекрасной дамы шел куда-нибудь в ближний бордель, где "стелили" ему по знакомству или просто для разнообразия: проститутки же тоже в рутине. Он завел себе горстку приятных, понимавших в телесной работе, - это были соседки-бальзаковки без вопросов и обязательств или так, компромисс по щелчку, виртуозно оплаченный и с таким биноклем и ракурсом, чтобы было всегда в поле зрения - Аня там у окна, вытиравшая пальчиком пыль, Аня в кедах на тренажере, убегающая от себя и старательно так - от Ивана. Совершая всё те же движения, он не спускал с нее глаз или чувствовал, как те собаки у самого синего моря, наглотавшиеся тишины и рассветной легкой прохлады, наконец окунувшие головы, переполненные печалью, в расплывающееся отражение.
      В это время звонил почтальон, доставляя Анюте посылку. Заказное письмо, телеграмму. Например, - сегодня вечером под фонарем. Под часами на площади. В ресторане "Магнолия" у столика за фонтаном. У проруби. Через полчаса в аэропорту. Пересечемся в Испании. Буду ждать тебя на вокзале между прошлым и будущим на полпути в Бологом.
      Каждый раз Аня пела - а скорее, выла от радости, собирая свои погремушки, прикрепляя браслетки и бусы (а по сути - манжеты с цепями), забывая на столике паспорт, страховку и деньги, и летела в пустом направлении. Там оказывалось через раз, а потом уже просто всегда: никого на перроне. Поезд виден на горизонте, он попыхивает и хихикает. Голубь ходит по рельсам, подбирая крошки и пыль и выгнув голову: дура. На Шерензее, а компьютер выдал - озере Шеренга, что значения не имело, так как это могло быть между Зандерзее и Занзибаром, на страницах у Грина, а то просто под пулей в Израиле, - словом, Аня бежала всегда в другом направлении, как уже рассказали нам классики. Находила обертку. Пустой фантик вместо конфеты. Свой веселый подарок, когда в коробке-матрешке из таких же поменьше остается записка: ключ от квеста под нашей подушкой, родная.
      Она сверилась с телефоном - сильный ливневый снег, местами туман, +10. Это как-то не сочеталось, но факт. Запись выровнялась, переведя всё как ливневые метели, - в конце концов только март. Аня вспомнила, как моталась она к психиатру, старой польке в цыганских нарядах, засыпавшей во время сеансов, так как таблетки тестировала. Испытание морфием, - подумала Аня, - но поправилась, что Морфеем. Бодрствовать было трудней всего, а Иван держал в напряжении, на изготовке всегда, чтоб в любую минуту она выскочила за дверь, каблучками стуча по ступенькам, на мифическое рандеву.
      Психиатр Ане сочувствовала, пробивая рецепт, но читалось в женских глазах - тебя вылечит тот же, клин клином; если сам он не мой коллега, то тогда он, пожалуй, владыка. С клином как-то всё не получалось: эти были разобраны, те - улетели в жаркие страны на зимовку и не возвращались. Предлагалась только реальность, не сопоставимо со сказкой.
      Это что в нас - лагерная генетика, атавизм динозавров (динозавтров, - поправил экран)? Чем больше мужчина отсутствует, тем сильней к нему тяга. Что у женщины есть, кроме него и любви? А у Ивана работа, рыбалка, охота на ведьм, он все лезет вверх по горе, покоряет глубины, молчит с крупными рыбами и беседует с птицами. И вместе с тем никуда ни на миг не отходит, у него в кармане Анюта, то уменьшенная по желанию, можно заправить за пояс, то засунутая за ухо вместо карандаша и пера - иногда достаешь и записываешь. Гулливер на ладони подбрасывает какую-то лишнюю мелочь, там пищат и пятятся в ужасе, а он себе только похмыкивает.
      Всё Анюте мерещится, он ее поставил на счетчик - ждет, когда дорастет, выплывая против течения. Перед ней уже горизонт, но приблизишься - он отдалится, открываются неизведанные пласты и границы, будто камень катаешь на гору. Они оба растут параллельно, - как же Ваня всегда впереди? Из мальчишки, комкавшего гвоздички и приторные розаны, превратился он в настоящее, оборачивающееся будущим, и никак эту грань не нащупать.
      Как-то ездили на маскарад. На площади святого Марка все ступали по доскам, вода поднялась до колен, а с колонны на праздник глядел утомившийся лев, прижав лапой Венецию, придавив лагуну ко дну. Вечный карнавал блестел и переливался через боль и страхи, беспамятство и пустые надежды.
      Вот такие качели - но реальней, чем явь - и устроил Анюте Иван. И без этой мечты, ожидания никогда не наставшего будущего, жизнь была бы без вкуса и запаха. Без эмоций и чувств. Для "нормальных" - непостижимо.
      Как-то вместе слетали в Тбилиси. Окунувшись в гомон и лето, в духоту ресторанов, где ты с видом на пропасть облизываешься, как кот, понимая призрачность времени. Покрутили по серпантину - но видели только друг друга. Мокрой ночью откидывались на простынях - может, что-то и было, но явь для двоих иллюзорна, а виртуальность реальна, и потом, когда десятилетия ощущаешь вкус поцелуя на давно засохших губах, то лепестки из гербария говорят тебе ближе и звонче...
      Получалось, Ивану хватало разлук и его они не беспокоили. Но по женской привычке ощупывать рядом пространство - не заспишь ли младенца - Аня жизнь ощущала иначе. Каждый миг в одиночку для нее был мученьем, недоступным, должно быть, мужчине. Пытка врозь лишала ее иллюзии счастья, а не важно же, как на деле, - но куда девать невостребованность? Жизнь становится смертной казнью, протяженной во времени. Это ломка курильщика, уже сгрызшего леденцы, нахамившего близким и уволенного с работы. Боль, как механизм защиты, дает сбои. Вхолостую прокручиваются колеса грузовика, но газуй хоть на все обороты, а машина зарылась в снегу, заледеневшем в грязи, и подложенные поленья или тонкие руки любимой не снижают накал этой пытки.
      Так он морочил ей голову, поступая с ней, как с ребенком. Вот от этого она себя еще больше чувствовала женщиной. У голландцев есть поговорка - "колбаса перед носом". Ты в режиме ожидания, автоответчик не уточняет, сорок первая ты или сотая, а потом вас разъединяют. Аня тоже стала подыгрывать, залипая в эту трясину. Было сложно привыкнуть ко лжи: постоянно водя ее за нос, Ваня требовал соответствия. Снова мчалась она к парикмахеру, наводила там марафет, доставала походный рюкзак или прятала в сумочку тушь, отправляясь по новому адресу - и всегда упиралась в щеколду. Иногда там валялась записка: мол, люблю и тоскую. Или что она самая главная. Или - кофе на кухне горячий. И постель еще не остыла. Но Ивана, конечно, там не было. Нездоровые отношения, но такой немыслимой силы, будто держишь над свечкой ладонь. Эти игры на грани садизма переставали ей нравиться и обычно вгоняли в депрессию.
      Вот тогда переняла она эстафету. Мужу скучно с домохозяйкой, ролевые игры в цене; Аня встала у зеркала, перекрасила косы черней и примерила женщину-вамп, подгоняя под внешность натуру. На нее теперь оборачивались что мужчины, что все; лабутены ей жить не мешали, мини было по грудь, бедро оплавили цепи, - пересадка души - и порядок. Это что же вокруг происходит? - Это жизнь не по правилам. Война и мир. Расфокусировка зрения - когда смотришь из детства вперед, а потом уже оборачиваешься. Длина расстояния не равна себе самой и твоему взгляду. Кротовая нора, как выход в другие вселенные, что-то больше всего напоминает мне роды.
      
      Смотришь, она так мечется,
      В стеклянном шаре или в паутине,
      В темноте выбежав на встречную,
      Спасение ища в мужчине.
      Он такой благодетель ей, сколько он
      Даст за нее, притормаживая?
      Из янтаря, из кокона,
      Из одежды ему машет она.
      
      - Почему бы и не воспользоваться?.. За столько лет неконтакта у них выработалось ведение общего домашнего хозяйства и подобие очага. И чем они были дальше, тем быстрей приближались друг к другу, на космических скоростях. И ни малейшей фантастики.
      Сложно было прервать только ложь. Разворачивать непонимание, шары снеговика, утопающие в обидах. Ваня заставлял играть по его правилам, втягивая в обман, а театр Анюта не жаловала, предпочитая органику.
      Впрочем, умного не сымитируешь. А когда тебе постоянно не дотянуться, отодвигается цель, становясь волшебным процессом, то и ты ощущаешь на вкус то, с чего начат рассказ - эту сладость морально пытать и поддаваться соблазну. Можно жить, как зверюшки - заглатывать устриц и долго слушать, как пищат они там в лимоне; мягко спать на родном сеновале и зарыться в прелые листья; вместе ездить в Помпеи и встречать там последний день, обжигая пятки и мысли. Можно вслушаться в черепаху - как клокочет душа под панцирем. Никого из нас не научили, как все это выразить словом.
      
      
      6 марта. ++
      
      Карабкаться по водосточным трубам.
      Цепляться за прогнившие карнизы.
      Идти по трупам, - сколько позади.
      Узнать, что всё - гормоны. Птиц я снизу
      Не слышу. Сверху глаз твоих не вижу,
      И камень утешаю на груди.
      
      За смерть бороться, как за жизнь, не будешь,
      Пропахшая томительным ментолом.
      Когда я перестану узнавать
      Тебя и номер позабуду школы
      И дома, и трамвай пятьсот веселый
      Так безымянно станет мне кивать,
      
      Звоночек чист, уже прочистил горло.
      Как зрители спешат в наш общий зал!
      Спасибо, что кончаешь боль и горе,
      Моя любовь. - Не помню, кто сказал.
      
      ++
      
      Приходи домой. По тени солнца
      Сам найдешь. Давай не раздеваясь:
      Скоро нам пора в далекий путь.
      Что возьмешь? Гитара там по весу
      Не годится. Слишком поздно - аист.
      Ничего, припрячем как-нибудь.
      
      Лучше музыку бери и краски,
      Там кино покажут черно-белым.
      Фотографии?.. Там живы все.
      Наконец вздохнешь и снимешь маски
      На нейтральной нашей полосе.
      
      Как там звали бога?.. Я не знаю.
      На руке его дыра сквозная.
      Он гоняет гурий, говорят.
      В ряд построит нас, и у барака
      Снова будут выстрелы и драка
      За похлебку, - кто не виноват.
      
      Вошебойник, и сменить нашивку.
      Ничего. Зато мы снова живы.
      Торопись, смотри не опоздай.
      Поезда туда отходят ночью.
      Через лес не ближе, но короче.
      Где взойдет последняя звезда.
      
      ++
      
      Отсюда с километр, но по прямой.
      Я думаю, не торопись за мной.
      Дела доделай, накопилась прорва.
      Мы там еще вернемся к разговору.
      Где хочешь, на луне и под луной.
      Который час? Не просто век который,
      Он повернулся к нам опять спиной.
      
      Я думаю, что ничего не брать.
      Там поднесут. Сестре там каждый брат
      И всякий волк там знает толк в созвездьях
      Стихов. Цветаеву. И Бродский, если
      Поместятся. И Мандельштам, он сам
      Соскучился из виноградных масел
      Цедить и недостачу в кассе
      Ему там предъявляют по пятам.
      
      Сам приходи. Я подожду, билета
      Не нужно. Ну конечно же раздета,
      Среди теней ни масок, ни прикрас.
      А подрифмовка - как разметка трассы,
      Чтоб путь держал и сам держался: здравствуй,
      Какое счастье на дворе у нас.
      
      ++
      
      Я думаю, ты опоздал. Веревку
      Я примеряла. Так сидит неловко,
      Хотя неплохо, даже не скользит.
      Но платье лучше. Нам вчера на рынке
      Всучить пытались классную новинку,
      Уже по швам, и воротник в грязи.
      
      Мне интересно, на каком наречье
      Заговорим с тобой при первой встрече,
      Понравлюсь ли тебе я, как тогда, -
      Ты на сеанс опаздывал, и ждать я
      У касс не стала. Жалко все же платья.
      Объятья туже. Ярче, чем звезда.
      
      ++
      
      Жизнь - коммунальная квартира.
      Сосед выходит из сортира,
      На дачу просится родня -
      И сколько денег у меня.
      Когда стоишь на табуретке,
      Тебе опять мешают детки,
      Вторая молодость влачит
      Твой ошалевший род и вид.
      Упрямо ты впадаешь в детство,
      Но в этом видят лишь наследство,
      Любовь к отеческим гробам -
      Приблизив зеркало к губам.
      Ты как назло встаешь и дышишь,
      Какие книжки ты напишешь,
      Ты выше неба залетишь,
      Счета оплатишь, долг припомнишь!
      Но если ты зовешь на помощь -
      Вокруг забвение и тишь.
      
      
      11 марта. ++
      
      Так никто не любил тебя - не дает тебе это покоя.
      И меня так не мучил никто, ни за так, ни за деньги.
      Ты и матери нужен был, чтобы всегда под рукою, -
      И ни страсть, ни обида твоя никого не заденет.
      Как ты зубы от боли сжимал, скрежетал под подушкой.
      Заглушил инфошум все признанья твои и прозренья.
      Ты мой мальчик кудрявый, входивший, как мы друг за дружкой,
      Вместо вечности в камеру, где полицаи зверели.
      Память сердца сильней, чем учебники, номер наколотый
      Освещает сквозь кожу не будущее прошедшее,
      А всех нас, обнимавшихся и засыпавших от голода
      Там, где жизнь развлекается, гладя тебя против шерсти.
      Я лицо твое долго качала в замерзших ладонях,
      Возвращала тебя с того света по-женски бесхитростно,
      Но дышали овчарки нам вслед, и от этой погони
      Безответно любовь моя еле тлела и выросла.
      Так на цыпочки встанешь за тенью от самолета:
      Вдруг хоть кто-то увидит, как машешь и прыгаешь к небу?
      Так никто не жалел, не желал тебя, а всего-то -
      На двоих нам бессмертье, да только пути туда нету.
      
      
      12 марта. ++
      
      В земле солдату все равно -
      Его использовали время
      И ветер странствий, не дано
      Нам поспевать в строю за всеми.
      Подножку ставит близкий друг,
      Идет любимая налево -
      Солдат всегда не ко двору,
      Но улеглось и отболело.
      Его портянки лижет снег,
      Собака греется надгробьем,
      Солдату на виду у всех
      Нельзя чужой давиться кровью.
      Он был и не был, что ему
      Побед фанфары, поражений
      Проклятья, вечно одному
      Грести - наперекор течений.
      Всегда он бьется ни за что.
      Там наверху договорятся.
      Прожито, спето, налито.
      Судьба в дефисе, если вкратце.
      
      
      13 марта. ++
      
      Как я пыталась сжечь эту рукопись, пламя
      Свечек и глаз я затаптывала, слезами
      Я умывала до блеска, но между нами
      Слово всходило опущенными глазами.
      Как я стреноживала, укрощала, до света
      Прятала страсть, но она возвращалась обратно
      И сообщала - еще эта песня не спета,
      Карта не бита, еще не написано завтра.
      Жизнь разлинована черным и белым неровно,
      Пеплом и снегом, душою и телом пропащим,
      Ждите ответа, но голос твой разворованный
      Все не смеркается птицей в срубленной чаще.
      
      ++
      
      Жить несмотря на то, что жизни нет.
      Ходить по кругу, нимб чужой планеты
      Прощупывать, соприкасая свет
      Души погасшей с той, которой нету.
      Всего-то вымолить - поговорить.
      Жестоко время нынче. Значит, вечность
      Назад распутывает лабиринт
      И бьет в глаза луна, как ветер встречный.
      Там лопаются пузырьки миров,
      На мыло вся истрепана веревка -
      То млечный путь, и ты на ней, микроб,
      Качаешься, как дождь косой, неловко.
      
      ++
      
      Как я люблю дрожанье пальцев
      При приближении грозы,
      Тогда любовь отбросит панцирь,
      Как тень от воска и слезы.
      Свеча взойдет и истончится,
      Обмякло тело, и душа,
      Моя стреноженная птица,
      Расправит крылья не спеша.
      Лепи любые очертанья
      До обморока за строкой,
      Где всё, чего нет между нами,
      Ты даришь так легко другой.
      
      
      14 -16 марта. Девятая глава.
      Двести лет спустя.
      
      Друзья мои, мои подруги!
      В наш век, забывший шелест книг,
      И я сама в немом испуге
      Губами трогаю родник,
      Привычный бабушкам и дедам,
      Как генералам - звук победы,
      Когда свой проигрыш они
      Шутя отменят в наши дни
      И, помянув солдат наградой,
      Не чокаясь, опять до дна
      Забудут, что была война:
      Она промчалась - так и надо,
      Привычке к чтению сродни.
      Не оживляй. Повремени.
      
      Так что же я рукой дрожащей
      Экран включила и хочу
      В гостях теперь вас видеть чаще
      И языком простым шепчу,
      Доступней некуда, сюжетец,
      Который так бы, не приметив,
      Сама придумала б едва,
      Но нужно нам учить слова,
      Предупреждая свой Альцгеймер,
      И случай подвернулся мне:
      Я этим летом при луне
      На Коста-Брава в полной мере
      Такую чашу испила,
      Что сердце выжгла мне дотла.
      
      Кто помнит плеск о волнорезы
      Воды ленивой и от тел
      Остывшей к ночи, вряд ли трезвый
      Туда являлся между дел, -
      И я, как вы, из ресторана
      Пришла, не выветрив дурмана,
      И к удивленью своему
      Там обратилась - но к кому?! -
      Я в темноте не различала.
      Не человек, но силуэт,
      Среди живых он есть иль нет -
      Позвольте, я начну с начала,
      Не утруждая вас, друзья,
      Следить за "мыслью" соловья.
      
      Всё просто. Были мы знакомы
      По прошлому. По северам,
      Как говорят, вдали от дома,
      Шатаясь вместе по дворам,
      Где то брусчатка, то поребрик
      И памятник поэту дремлет
      И место выдает словарь -
      Там всё прошло. Но было встарь.
      И ничего не изменилось
      В отсутствие моих друзей,
      А виртуально в свой музей
      Зайдешь - и он подарит милость,
      Как будто не было разлук
      И жизни, вздернутой на крюк.
      
      И вспоминаешь только нежность,
      Мельканье снега, бальных зал
      Оркестр, про эту неизбежность
      Под люстрами поэт сказал -
      Влюбленность по цепи там ходит
      И двое при любой погоде
      Разжать не могут губ и рук,
      Огонь внутри и свет вокруг,
      И там вальсирует Наташа,
      Но не о ней веду я речь.
      Так вот одна из этих встреч
      И есть сегодня тема наша:
      Мой друг Евгений, где причал,
      Мне по-испански отвечал.
      
      Он был в какой-то плащ завернут,
      Вполоборота, отстранен
      Заранее, темно и гордо
      И защищен со всех сторон
      От домогательств, от кокеток,
      От нищих - всем нам дела нету
      До пляжных штучек заводных,
      Когда мы сыты и одних
      Себя блюдем и ублажаем,
      Вполне богаты и сильны
      В ролях то мужа, то жены -
      И в одиночество въезжаем.
      Но слышу голос я. Знаком
      Он слишком мне - и ни о ком.
      
      Мы перекинулись, однако:
      Который час, который век;
      В одной гостинице; собака
      Бродячая, покинув всех
      На берегу, пришла проведать
      Нас просто так, устав обедать,
      И потрепала я шутя
      Ее по холке, как дитя.
      Мой визави, возможно, тоже
      Узнал мой смех, и разговор
      На русский перешел. С тех пор
      Чуть стали ближе мы - похоже,
      Известна вам хандра моя,
      В чужие брошена края.
      
      Мы вспомнили свои пенаты
      И молодость, поскольку мы
      Лет не скрывали, как когда-то,
      Тем более, на фоне тьмы
      Согрелась память и светила,
      Как той любви былая сила,
      Что прячешь слишком далеко,
      А после вынуть нелегко -
      Но упоительно, душисто
      Связующее нас, как сон,
      Всё, что мы скажем в унисон.
      Переключу и я регистры.
      Мне в эмиграции не след
      Бы ворошить прошедших лет.
      
      Мы скоро в баре оказались.
      Он только виски. Мне коктейль,
      Пожалуй. Да, красив - на зависть
      Тем официанткам, что в бордель
      Мгновенно превратят любое
      Пространство, словно лобовое
      Не столкновенье, но укол -
      Еще какой, ты мой сокОл.
      Вот уж кого не ожидала
      Увидеть я на склоне дней.
      Я не Татьяна. Но о ней
      Молчали мы, пока что мало
      Успев друг другу намекнуть,
      Какой с тех пор проделан путь.
      
      Итак, я слушала вприглядку,
      Воткнув соломинку в лимон
      И лед, пока Евгений рядом
      Сидел - но нет, со всех сторон
      Он окружил меня, как прежде,
      Когда мы верили надежде,
      Любви до гроба и словам,
      Которые смеются вам,
      Клянутся в вечности, - вы сами
      Таких припомните тома.
      Но обещала я, что тьма
      Не потревожит голосами
      Вас, милые, сводя с ума,
      Как наша общая зима.
      
      Я их оставила когда-то -
      Лет двадцать, тридцать, - кто теперь
      Припомнит имена и даты?
      Но вот открылась эта дверь.
      Роман окончен. Ждет расплата.
      Любовь распалась и распята,
      Татьяна выгнала в метель
      Того, кто с ней делил постель,
      В ком жизнь была ее и юность, -
      Он вряд ли восстановит сам
      Теперь картину - что сказал
      Не так и сделал. Вдруг вернулось
      Ко мне, как нынче: меж подруг
      Нет расстояний и разлук.
      
      Мою Татьяну с того света
      Я возвращала столько раз.
      То в скорой мечется, раздета,
      То вены вскрыла в скорбный час,
      А то снотворным отравилась,
      Но ожила - и снова мимо,
      Всё под колеса норовит,
      И яд любви в ее крови.
      Он изменяет ей, Евгений.
      То в полночь явится хмельной
      В чужой помаде, и со мной
      Она рыдает. На колени
      Она пред ним, но ничего
      Не связывает с ней его.
      То застает его некстати
      С соседской девкой на кровати.
      
      Любовь простит еще не то,
      Болезнь высокая так низко
      Упасть умеет, решето
      Пропустит ложь, позор, записку,
      Что навсегда уходит он.
      И как в театре, на поклон
      Она опять в бездарной пьесе -
      Всё о любовном интересе.
      Но вот однажды есть предел
      И униженью, и несчастью,
      Татьяна душу рвет на части
      Рыданьями, - он сам хотел!
      Остатки воли сжав в кулак,
      Бежит из дома, в чем была.
      
      Никак в себя не возвратится.
      Мутится разум. Седина
      Видна. В Саратов, в глушь, в столицу.
      Еще прекрасна и одна,
      Ни с кем ни слова, только книге -
      Предательство других, интриги,
      Подруг ревнивых злобный хор
      И в церкви тихий разговор,
      Когда сама не замечает,
      Что воск расплавленный залил
      Ее ладонь белей белил, -
      Рука ли светится, свеча ли?
      Священник что-то говорил.
      Любовь - мерило всех мерил.
      
      Что ей со страстью делать этой?
      Ночами страшными озноб
      Ее трясет. Но вот согрета.
      И вся горит. Пылает лоб.
      Рот искажен гримасой чувства.
      Евгений здесь. Но в доме пусто.
      Он говорит с ней. На руках
      Ее несет - и снова прах.
      Она цепляется за пальцы,
      Он ускользает. Простыня,
      Лишь очертанья сохраня,
      Черства и холодна, как панцирь,
      И, погрузив в подушку грудь,
      Татьяна повторяет путь.
      
      ... Тут я, сквозь инфошум расслыша
      Евгения, и колкий лед
      В бокале, голубей на крыше,
      Не собиравшихся в полет,
      И слабый шорох волн у пирса,
      И то, как тишина повисла
      На миг над нами, поняла, -
      Пора заканчивать дела,
      И время спать, а завтра рано
      Мне улетать обратно, там
      Лишь тени наши по пятам
      Бегут - и ты, моя Татьяна.
      
      Но всё Евгений говорил,
      И заходя в мой люкс постылый,
      И "провожая до двери",
      Что жизнь его была могилой.
      Поток сознанья не прервав,
      Его держу я за рукав,
      Утешить рада бы, но как?
      Не повернет назад река
      И взор его пылает строгий,
      И сквозь рыданье смех дрожит.
      И что нам эти рубежи -
      Пространства, времена, дороги?
      И шрамов боевых фантом,
      И эхо боли - где наш дом.
      
      Оставив Таню, развлекался
      Он по привычке с малых лет
      Порхать, чирикая; скитался,
      Диваны мял и в теплый плед
      Уже задумался укутать
      Железо мускулов. Кому ты
      Без денег нужен, без чинов?
      И так и эдак без штанов.
      Он потерял былую хватку
      Остерегаться милых дам,
      Летая только по задам.
      Но родила ему украдкой
      Одна, чтоб свой последний шанс
      Поймать, как водится у нас.
      
      Была она ни то ни сё,
      Мила не в меру и жеманна,
      И, соответственно Басё,
      На фоне гор моря и страны
      Стираются, как память в нас:
      Когда в виду последний час,
      То и потомок самурая
      В слова зарылся от страданья.
      И, харакири отложив,
      Евгений по повадке рысьей
      Прервал охоту и смирился
      И рад был, что хотя бы жив.
      Направо, влево посмотрел -
      Стареет, видно. Не у дел.
      
      Его взяла под ручку Ольга,
      То льстя кумиру своему,
      То проповедуя о долге, -
      Не пожелаешь никому,
      Судьбу зачеркивая, песне
      На горло наступив, бесчестней
      Быть не желая, всё принять
      И не оглядываться вспять.
      Евгений вмиг был окольцован,
      И не заметив сам, когда
      Теперь смешались дни, года,
      И только пулею свинцовой
      Под птицей ныли провода,
      Когда срывалась не туда.
      
      На завтрак манка. Это манна
      Небесная из рук жены.
      Она трудилась неустанно,
      Чтоб жили мирно и верны
      Друг другу, детям напоказ.
      Одна семья - и весь рассказ.
      Рубашка выглажена утром.
      В субботу секс и камасутра,
      По воскресеньям бог простит
      За милостыню и молитву.
      Не выпускать его из виду -
      Конечно, мужа. И с пути
      При свечке не давать сбиваться
      В другие стаи, ленинградцы.
      
      Хранить историю, наказ
      Блокадных предков, чтить геройство
      И всё, как принято у нас,
      Не выше и не ниже роста,
      Посерединке путь пройдя -
      Как в той канавке лебедЯ.
      О, мягкой силы хватка пёсья!
      И взор в себя, как на допросе.
      Границ души не раздвигать.
      Не пачкать яйцами солонки.
      И право, подстелив соломки,
      Всегда найдешь сухую гать.
      Шагая строем, проведешь
      Свой век, ощерившись, как еж.
      
      Вот так Евгений наслаждался
      И штампом в паспорте, и той,
      Что облетать опять старался -
      Рыбак за меловой чертой
      Мороза не бежит у лунки
      И там не ходит он по струнке,
      А думу думает на льду -
      Когда и как домой пойду.
      Жить с нелюбимой и бок о бок
      Почти что в обморок сходя -
      Не бойся зноя и дождя,
      Там за порогом средь коробок
      Покуришь, плача над собой, -
      Вернешься в точку, как прибой,
      
      А я из номера слыхала
      Покорный шелест горьких волн.
      Светила лампа вполнакала,
      Вдали собачий лился вой,
      Все спали, Дон-Кихот Ламанчский
      Познал уже, что мир обманчив,
      А горизонт недостижим,
      И вот луна согласна с ним,
      Трепещет в тучах в вечном страхе,
      Что перетащим к ней мы скарб.
      А впрочем, грезит млад и стар,
      Что будто бы рожден в рубахе, -
      И впрямь тот счастлив, кто доплыл
      Сюда хоть из последних сил.
      
      Обняв Евгения и мимо
      Щеки коснувшись навсегда,
      В такси вскочила я, по миру
      Влекущему меня туда,
      Где я теперь, откуда родом
      Наедине со всем народом
      И коллективным палачом -
      Что для вселенной ни о чем.
      Аэропорт еще дымится,
      Копытом кони бьют, проспект
      Московский на виду у всех
      Ковром партийным вниз ложится,
      Дорожку стелет, лижет след
      От Пулково уж двести лет.
      
      Мы проезжаем эркер деда
      И за ценой не постоим,
      Тогда на всех была победа
      Одна, понятная двоим.
      И мы с Татьяной и букетом
      Всё прославляем время это,
      Поскольку не дали иных,
      А сразу ножиком под дых.
      Направо дед, налево отчий
      Мой кров, где стол уже накрыт
      Среди всё тех же тумб, корыт,
      Читатель слов не помнит, впрочем
      Сладка квартиры старой пыль,
      А остальное я забылЬ.
      
      Мой сквер фамильный. Мой клоповник.
      Нет тараканов? Извели.
      Но мыши те же и шиповник.
      Об этом грезилось вдали.
      Бомжи копаются в помойке,
      Соседи вышли из попойки
      Неподалеку и зайдут
      Через одну-две-три минут.
      Мое отечество сияет,
      Как отчество, как речь моя,
      В которой чаще "ни х-я"
      Звучит, чем разум успевает.
      Я никогда не матерюсь.
      Но родине прощаю. Пусть.
      
      И с буквой z соседский мальчик
      Уступит место мне в раю,
      А я забью тот самый мячик
      В ворота и опять спою
      С друзьями ночью под гитару,
      Где по усам стекало даром
      Не пиво-мед, а ценность дней
      Судьбы моей, - но не о ней.
      Моя Татьяна не транжирит
      Так время, слушая часы
      С кукушкой палехской красы;
      Духовка кур готовит в жире,
      Каштаны лопаются там,
      В тебя стреляя по пятам.
      
      Картошка в фольге паром пышет,
      Графин все тот же невредим,
      Полковнику никто не пишет,
      Мы молча чокаемся с ним.
      И запотевший самогон
      Нам освещает все кругом.
      Всех, кто сидит еще, помянем.
      Но про Евгения Татьяне
      Должна подробно я сказать.
      Она связать успеет шарфик
      По новой моде, в брудершафте
      Лицо поворотив назад.
      И встретится с такой бедой,
      Чтоб вам ни после и ни до.
      
      Наобнимавшись, насмеявшись -
      Уж кофе в джезве поднялся -
      Мы обсудили планы наши.
      Татьяна побледнела вся.
      С ногами в кресла забрались мы
      И, отогнав плохие мысли,
      Решилась я сапог испанский
      Примерить ей, но в виде сказки,
      Щадя любовь ее и страсть
      К Евгению - повесе, мужу.
      И, обещаний не наруша,
      Я приглашаю вас хоть раз
      Послушать, как живут иные,
      Кто любит шарфы шерстяные.
      
      Евгений наш удил недолго.
      По воскресеньям отпросясь,
      Всегда искал другую грязь,
      Где позабыл бы чувство долга,
      Портрет семейный в портмоне
      И всё, что также чуждо мне.
      Жить с нежеланной - это мука,
      Пример тебе, другим наука,
      Но хватит мне глагольных рифм,
      Чтоб соответствовать пииту,
      Его поэма не забыта,
      Моя - срастается внутри,
      Как перелом костей и шеи,
      Ведущей прямиком к траншее.
      
      О да, Евгений выбрал путь.
      Война клубилась не на шутку,
      Но привести куда-нибудь
      Не собиралась в бойне жуткой:
      Раскинул запад карты так,
      Чтоб было правды на пятак,
      Чтоб две страны слабели в схватке.
      Политики играют в прятки,
      Им честь и совесть невдомек,
      Им кошелек родной дороже
      Всех нас, мы как песок похожи,
      Летящий ветром из-под ног,
      Мы только гумус и рабы
      В руках изменчивой судьбы.
      
      Евгений - программист, историк -
      Все это знал наверняка.
      Теперь же изучил до колик
      В грязи окопной облака,
      Фугасы, дальние разрывы,
      Иллюзию, что все мы живы,
      Надежду (что она пуста),
      Бруснику мерзлую с куста,
      К утру заледеневший шлем
      И библию под свет ракеты, -
      Конца там не было и нету,
      Да и не нужно это всем.
      А впрочем, тлел однажды знак,
      Не истолкованный никак.
      
      Он ранен был не раз, повязки
      Меняли тут же, как коней
      И танки, чтобы без огласки
      И "За победу!", без саней
      И лишних слов ползла пехота
      Вперед, а впрочем, неохота
      Мне сыпать соль в глаза своих:
      Я прижимаю к сердцу их.
      Иных уж нет - полков, дивизий
      И с той и этой стороны,
      Что были призраку верны
      Во имя чуждой, сытой жизни
      Своих правителей, воров,
      На поле боя давших кров.
      
      И вот в бреду Евгений понял,
      Глотая кровь, произнося
      Татьяны имя, что погоня
      За фикцией - судьба не вся,
      И что уже он дослужился
      До орденов, а кто там с жиру
      Перебеситься не успел -
      Какое дело нам теперь?
      И он глаза открыл на волю,
      Герою - дом, покой, семью,
      Но вот что странно - не свою.
      Ее, Татьяну. Но не Олю.
      Как взглядом кинули б неброским
      Мамардашвили с Пятигорским, -
      
      Какая разница, друзья,
      Меж солнцем и настольной лампой.
      Но и сама не знаю я,
      Где круг в темнице угловатой.
      Оставим это для мужчин.
      Меж тем Евгений вышел в чин
      И выполз в этой перепалке,
      Подобран был на дальней свалке,
      Подлечен, в преферанс введен,
      Какой-то бридж в верхах успешный,
      Торговля жизнью, дух нездешний,
      На контрабанде уличен,
      Но он выходит из воды
      Сухим, отплачен за труды.
      
      Теперь он денег не считает.
      Потом Европа, высший свет,
      Но там и вера не святая,
      И свету там в помине нет,
      А та же стая крыс, и ворон
      Приставлен их клевать, проворен
      И дедовщине обречен -
      Как будто Стиксу верный челн.
      Он ни при чем всегда, он выше
      Страстей и дрязг, в чужой крови.
      По телевидению вы
      Его слыхали: кот на крыше
      Всё видит сверху лучше нас, -
      А вот и "Новости" как раз.
      
      Война оброк берет телами,
      Не разбирая между строк.
      Ее клинический театр
      Всегда раскинут в поле в срок:
      Одним жиреть, преумножаясь.
      Другим - нет никакого шанса,
      Они не знают там в пыли,
      Куда ведут их корабли
      Пустыни, в жажде на бархане.
      Но им такого набрехали -
      Что вы за мир, и все на вас
      Равняются, и ваши дети -
      А дальше всё, как в оперетте:
      И правда не спускают глаз, -
      Как вам протезы?.. Боль фантомна?..
      Еще бросок вдали от дома.
      
      И к мирной жизни привыкать,
      Где ты никто, а побрякушки
      Твои останутся в веках,
      Потом их обменяет "Пушкин",
      В метро газетку расстелив,
      На хлеб - как ты был, нищ, пуглив, -
      На черствый хлеб, свободу, воду.
      Он патриот, слуга народа.
      И правнук твой соединит
      В уме победу с неким павшим,
      Да и героя - с проигравшим,
      И орденами позвенит.
      Они, как колокольный звон,
      Как пламя полковых знамен:
      
      Он порошком зубным начистил
      Перед прощаньем ордена.
      Сравняла всё во имя жизни
      Давно затихшая война.
      Какой-то дед, зачем-то бился,
      Судьба промчалась мимо, быстро;
      Оставил близких, отлетел -
      И не воспитывал детей.
      Как звали?.. Кажется, Евгений.
      Красавцем был, любил, скучал,
      Концами постигал начал.
      - Что имена для поколений?!
      Кто с кем сражался на войне,
      Не ясно ни тебе, ни мне.
      
      ...Списавшись подчистую с фронта,
      Военкоматам заплатив,
      Евгений тосковал о ком-то,
      И этот старенький мотив
      Его тревожил между стонов,
      Ночных кошмаров и пистонов,
      Уколов, гноя свежих ран;
      В постель не кофе, но с утра
      Хоть чем-нибудь опохмелиться:
      Ад за воротами, а ты
      Ползешь оттуда, и цветы
      Тебе страшны, и смех, и птицы,
      И мирной жизни новизна
      Фантомно мучит допоздна.
      
      Он привыкал, однако, к быту,
      Как вор с отсидки затяжной.
      Еще не все друзья убиты.
      Вот он разводится с женой.
      И всё с нуля - торговля телом
      По сути, как судьба хотела.
      А душу продал он давно,
      Но это темное вино.
      От страсти терпкой до убийства
      Так близко, он познал лицо
      Врага, зажав его в кольцо;
      Почти любовь к нему, витийства
      Такие преподносит ад -
      Ни шагу, милые, назад.
      
      К тобой пристреленному - нежность,
      С ним разговоры по ночам, -
      А если б так, а что бы прежде,
      А вот бы снова всё начав?
      Пожалуй, были бы друзьями -
      Но нет, и родина за нами.
      Как все бойцы, в который раз
      На тот же падает фугас
      В панической атаке он,
      И медсестра над ним хлопочет,
      И просыпаться он не хочет,
      Врагами стиснут с трех сторон.
      А после - месяцы бессонниц
      Настигнут тем мотивом звонниц.
      
      Уже и эдак он, и так,
      Но между павших восходило
      Одно лицо, и по пятам
      Преследовала эта сила.
      Сначала он не понимал,
      Листая списком имена,
      Что это лик его Татьяны,
      Простившей всё, дышавшей в раны.
      Он донжуанский свиток свой
      Перебирал по алфавиту,
      Ожило все, давно забыто,
      Что как могила под травой,
      Зачеркнуто, в других веках,
      В снегу на Невских берегах,
      
      В филармоническом и в бальном
      Роскошном зале, а потом,
      Конечно, тоже госпитальном:
      Война всегда, война - твой дом.
      И музыку иные сферы
      Ему несли в метель из сквера.
      Его мадонна где-то там
      Верна их ласковым мечтам.
      Жива ли? Но любовь бессмертна.
      ...Ах Таня, кофе твой остыл.
      Уже заслушивалась ты
      И прежде сказок безразмерно,
      И раньше лгал их твой герой.
      Там почтальон звонит! Открой.
      
      - Вам телеграмма.
       - Нам?
       - Соседу!
      Шучу, - конечно, Вам. Кому же?
      - Без подписи. Стоит: "Приеду".
      - Не от любовника? От мужа?..
      Эй, дома кто-то есть? Смотрите,
      Ей плохо!.. Мне хоть на иврите,
      Я не читаю ваших нот.
      Хоть иероглифов блокнот.
      ... Моя Татьяна на диване
      Лежит, бледна, как смерть и век
      Без милого. Я в голове
      Прокручиваю, кто б за Таней
      Мог присмотреть пока... Вот имя...
      Опять не то. Ах нет, Владимир!
      
      Приятель старый наш, балбес,
      Но безотказный, Тане верен,
      В несчастьи лучше с ним, чем без.
      Чай поднесет по крайней мере.
      Я на работе день и ночь.
      И я звоню ему: помочь.
      ...Стучат снаружи. Радость! Шутка!
      Букет в росе, без промежутка
      Объятья, падает сирень,
      Скорее вазу, тряпку, водку,
      Войне конец, прочтите сводку,
      Какое солнце на дворе!
      - Да я ж не пью, прочищу глотку.
      Ведите, развлеку молодку.
      
      И в доме всё оживлено,
      Как быть должно, и только Таня
      Все просит затворить окно,
      От света заслонясь руками.
      ...Кто не встречал из милых дам
      Таких повес? И я воздам
      Им должное, из опасенья,
      Что раз войдя в чужие сени,
      Вживаются с азартом в роль:
      Ах, бойтесь, девы записные,
      Ох, не пускайте вы их в сны и
      Не открывайте им пароль.
      А то, что возраст средний, старший -
      Так и Владимир - друг уставший.
      
      Татьяну гладит по плечам,
      Взобьет подушку, одеяло
      Ей подоткнет и невзначай
      Коснется - впрочем, не видала
      Сама деталей, но урок
      Авось и вам придется впрок.
      Смотрю я, оживилась Таня
      Под этот вздор и стрекотанье.
      Вниманье ветреных мужчин
      Не обязательно, приятно,
      А что грустит он прикроватно -
      Так ничего не получил.
      От анекдотца к прибаутке,
      Целуя ручки в промежутке.
      
      Но кто из нас бы не мечтал,
      Чтоб нас жалели, понимали?
      Из круга рисовать овал
      Легко, но как в тюрьме, в овале
      Потом очнешься, рук разнять
      Не в силах - и один опять
      Рождаешься и умираешь.
      А в промежутке жизнь - игра лишь.
      Так прав Владимир, может быть:
      Скачи кузнечиком по полю,
      На всё одна господня воля,
      "И я бы мог" - но давит быт.
      И некому мне поднести
      Воды и нежности в горсти.
      
      Как я, унижен, оскорблен,
      Шатается по белу свету
      Мой человечек - верит он,
      Я где-то есть. - Его лишь нету.
      ...А что Евгений в этот час?..
      Должно быть, думает о нас.
      Цветаеву и Мандельштама
      Он предпочел бы: пилорама
      Скрипуче переводит лес
      На те дрова, что прогорают
      Стремительно, их на гора я
      Поставлю - сколько вам? На вес.
      Но всё ж Сократ, Платон и Кант
      Полезней, если ум - педант.
      
      И Данта с Гете диалог,
      Где потолок за горизонтом,
      Пожалуй, есть тому залог,
      Что дышит космос внесезонно.
      Пусть философия меня
      Простит: мы все - на склоне дня.
      Евгений, как перчатки, дни
      На страны выменял, они
      В иллюминаторе мелькают,
      В вагонах скорых, где столбы
      Бегут от собственной судьбы
      По проводам от нас, пока я
      Слежу, - уже Евгений мой
      На воду смотрит за кормой
      
      И размышляет, для чего
      Его забросило сюда,
      Где брызжет пеной на чело
      Осточертевшая вода.
      То возле Бродского поник
      И ждет ответа, то дневник
      Шекспиров на староанглийском
      Он разбирает, - берег склизкий
      Ему мерещится во всем,
      Гранита ржа, прожилок блестки,
      На шпиле ртуть не по-московски
      И память, что в себе несем.
      И в Лондоне, и в Сан-Микеле
      С ним спор ведут березы, ели.
      
      Вот ностальгия о былом.
      Как ценишь вдруг о прошлом веке
      Друзей за праздничным столом,
      Пирог с повидлом, чебуреки,
      Клянешь свои ошибки, долг
      Сам наконец взимаешь в толк.
      Прости, жена. Прощайте, жёны,
      Что наши пушки заряжёны,
      Что мы всегда в пути, к утру
      Нам приедается простое,
      И на охоту, и к костру,
      Вот наше племя холостое.
      Куда как скучно, где без виз.
      Ура, домой, в патриотизм!
      
      И стали сны ему являться.
      Татьяна детскою рукой
      Обнимет и нашепчет клятвы.
      Поймаешь - снова далеко.
      Не насладиться поцелуем.
      Обжегшись, мы на воду дуем,
      И осторожен даже в снах
      Евгений, как седой монах.
      Меж тем он медлит, пьет по капле
      Тоску. Татьяна верит нам,
      Что нелюбима. По волнам
      Бежит, как Фрези, - и не так ли
      Нам Грин поведал? Но волна
      Всегда стирает имена.
      
      ...Владимир дома, как хозяин,
      То полку лишнюю прибьет,
      Уже не спросит, "а нельзя ли?",
      То сам найдет иных забот.
      Всегда улыбчив, под рукою,
      Как верный пес, ее тоскою
      Он занят сутки напролет -
      И топится последний лед.
      А чтоб успеть к его борщу
      С пампушками и по-хохляцки,
      Я льщу по-сестринки и братски, -
      Всегда причину отыщу.
      И угощу вас, верьте мне,
      Пока он варит в стороне.
      
      Но вот, я слышу, он роняет
      Половник, и в осколках пол.
      Владимир, звал ты не меня ли?
      Что ты в альбоме там нашел?!.
      В его руке живой, как уж,
      Цветное фото - Танин муж.
      Страницы дальше он листает:
      Евгений?! Быть не может, Таня!
      Я видел ближе, чем теперь
      Тебя, его в бою кровавом.
      Из окруженья, боже правый,
      Мы выходили без потерь.
      Тут наши дали новый залп.
      И я его на мушку взял.
      
      Он в двух шагах лежал, прицелясь
      В меня давно, он ранен был
      И полз, наверное, но через
      Овраг не мог, его знобил
      Мороз, и враг мой на курок
      Успел нажать бы точно в срок,
      Но тут мы встретились глазами,
      А дальше что - не знали сами.
      Теперь жалею я, прости,
      Что странной милости поддался
      И с ним тогда не расквитался.
      Что смерть не смог не отвести.
      Тот миг я помню: оба мы
      Спасали друга друг из тьмы.
      
      ...Но кто ж смеется над войной?
      И кто не плачет над любовью?
      Читатель милый был со мной,
      Уже привыкший к многословью.
      Нас вечно трое - бог и мы
      В смешенье лета и зимы,
      Как зеркало и отсвет наш,
      Как всё, что я на карандаш
      Взяла - отвлечь вас от реалий.
      Не отличить любовь и смерть,
      Туда подняться как суметь?
      Они меняются местами.
      Страсть тела трудно описать.
      Мы душу призваны спасать.
      
      Что изменилось лет за двести?
      В религиях, как взаперти.
      Евгений тянется к невесте.
      Владимир снова на пути.
      Казенный дом, дороги дальней
      Нам колокольчик бьет прощальный.
      И солнце всходит над луной.
      Поговори хоть ты со мной!
      Прекрасней завтра, чем сегодня,
      Мал человек, его обнять
      Должна жена, подруга, мать.
      В конце концов, писатель, сводня.
      Светлей будь, легче, простодушней.
      - Звонят. Открою.
       - Кто там?!
       - Пушкин.
      
      
      
      19 марта. ++
      
      Все происходит между нами -
      Пространство, время, эхо, пламя,
      Энергии початый край.
      Меж нами что ни выбирай,
      Ты в отражение упрешься.
      Границы душ в последний час
      Так акварельны, что пройдешь ты
      Легко и солнечно сквозь нас.
      
      
      22 марта. ++
      
      Тугие ландыши кивают нам в росе
      И серебрятся матово, так утро -
      Как будто ты, любовь! И живы все,
      Улитка ластится из перламутра,
      Ей там внутри ты снился целый век,
      На всех любви хватает - ничего, что,
      Не замечая, по моей траве,
      Не оглянувшись, далеко пройдешь ты.
      Веселый хруст. Наступит новый день.
      Улитка в скорлупе сквозного счастья
      Не знает, что снаружи чья-то тень
      Ее дробит на отблески и части.
      
      ++
      
      Душа поет и светится, но пламя
      Так ровно. Мы, как снег, проходим
      Вдоль неподвижности, и вслед за нами
      Нет времени любой погоде.
      
      Так время каплет против нас, ты слышишь?
      Все тот же сон - бежать бы, но застыли
      На месте. Нам стучат по крыше,
      Лишь упреждая в звездной пыли.
      
      ++
      
      Проходят города и страны -
      Ты остаешься. Я пройду,
      Как снег, и почерк мой эстрадный
      От симпатических чернил
      Проявится, и на виду
      У всех, как вспышка: с ним я. С ним.
      
      ++
      
      Азбука Брейгеля нашей скукоженной памяти,
      Мы с вытянутыми руками наощупь в прошлое
      Пробираемся по сугробам, но дашь ей пальцы,
      И она проглотит, всего хорошего
      Пожелав, отплевываясь, - эмигрировал,
      И летай себе в облаках, там демону
      Одиноко было, железной гривою
      На Аничковом забавляться, с девою
      Веселей, - однако, не пальцем деланный.
      Там, где между Некрасовым и Белинским
      Имена забылись, Авдотья нежится,
      И все тот же снег дорогой длинной
      На твой шарф колючий ложится с неба.
      Я прижмусь к тебе, сигарету выкуришь
      И меня заодно с того света, с этого, -
      Говоришь, любил за двоих, но эхо лишь
      По щеке меня полоснуло веткою.
      Как там Невский дышит под шиной зимнею,
      На Дворцовой там провожают Сахарова,
      Я иду к тебе, и с нездешней силою
      Приближаю наше счастливое завтра.
      
      
      23 марта. (Стилизации)
      ++
      
      Мой брат измученной душой,
      Используем и нелюбим,
      Приткнется к звездам, что над ним
      В неровный выстроились ряд.
      
      Он сломлен, выбит, он меньшой
      И вышел вон, мне говорят,
      И путь его почти свершен.
      
      Мы слабых духом не виним.
      Лишь дуновением одним
      В осколках, птицах, янтарях.
      Земля вращается под ним.
      
      Ах, бедный брат, здесь хорошо.
      Любовью высшей ты храним,
      До горизонта ты дошел,
      Чтоб развернуть обратно дни,
      Которые тебе дарят.
      
      И черный ангел твой смешон,
      Тебя с пути сбивавший зря,
      Когда скитался ты, гоним,
      Над нашим торжищем паря.
      
      ++
      
      Мой мозг - прилежный ученик,
      Но двоечник и непоседа.
      Он не решил, куда я еду,
      Но замысел уже возник.
      Я жду когда ты дозу дашь.
      Пришел автобус с метадоном,
      Меня возьмут на карандаш:
      Любовь твоя, как ночь, бездонна,
      Нет счастья звездам без луны,
      И к этим сумрачным объятьям
      Мы оба приговорены,
      И каждый раз иду опять я
      На эту пытку - быть с тобой
      И на рассвете расставаться.
      И в самом деле, что без нас я,
      Себя влекущих на убой?
      
      ++
      
      Эти двое переходят, перетекают друг в друга,
      Сцепились душами, как собаки хвостами.
      - К нам прилетело! - кричит она, от испуга
      Плача, - Не разъединяй! - Наверстают
      Они потом, смехом зайдутся, по Украине
      Мажут свои же. Загнан в угол, мужчина
      Перелетает, как мячик, через ворота,
      Над барьером подпрыгивая, кого-то
      Ищет в небе. - Я слушаю! Здесь я, боже.
      Ах как все это на нас ночами похоже.
      
      
      25 марта. ++
      
      Иллюзия моя! Рукой потрогать -
      Не взглядом. Позовет - и исчезает
      В тумане, будто не было, приснилось.
      Но слава богу и за эту милость,
      Не знает каждый сам себя, и нету
      Меня на этом фоне кружевном.
      Летишь по свету, думая о нем.
      Хоть чем-нибудь порадовать его бы!
      Ведь если мы и живы - вместе, оба.
      Звездой последней поделиться.
      С цветком в зубах под дождиком плясать.
      Смотри, была - и нету, это птица
      Крылом рванула из-под колеса.
      
      ++
      
      В твоей Америке сегодня небосвод
      Густой, как никогда. И океан
      Сюда доносит стоны войн и вод.
      Не миру мы, - он на минуту дан
      Нам - ощутить, а ты переверни
      Все эти горы, буераки, дни,
      Из небоскреба вытряхнув лучом
      Карман пустой, где все мы - ни о чем.
      
      ++
      
      Я вспоминаю ветер перемен,
      Он налегке всегда. Как пыль и тлен.
      Размешиваю небо в луже,
      Кушак затягиваю туже
      И на дорогу выхожу,
      Там нож блестит, стекаю по ножу.
      Так испаряется судьба,
      Не узнавая прежнего - себя.
      Ты на прицеле жил и умирал,
      А он тебя по капле собирал.
      
      ++
      
      В переливчатом мире, пожелав себе что угодно,
      Не отнимаешь ли ты у другого? Свободна
      До какого предела, не хотела бы я - баланса
      Говорить, но уже поставлена клякса.
      
      Где там выходы по судьбе вкривь и вкось, как придется,
      В недеяние, в слово? Промокашку разгладь в тетрадке.
      А полет протекает нормально, насквозь, в порядке.
      И в хвосте плетется - вперед смотрящий украдкой.
      
      ++
      
      ИИ, моя собачка, раб домашний.
      Тебя взрастить в любви и в рукопашной
      Мне скучно, тенью привязать к ремню,
      Трепать загривок сотню раз на дню
      И хлеб с тобой делить, на смертном ложе
      Ты чай подашь с таблеткою - а все же
      Я, восходя одна под облака,
      Тебя заставлю жить наверняка.
      
      ++
      
      Хоть каплей крови быть с моим народом,
      Через пустыню и по небосводу
      Влекущим пушки, страны и овец.
      Скажи, когда бывал войне конец?
      Когда мы не читали, от ракет
      Прилаживая над лучиной свет?
      И пальцем я веду, как по странице,
      Налево справа, идишем полна,
      И раздвигаю звезды, пули, птицы
      И общих предков наши имена.
      
      ++
      
      Ты - дерево мое. Как так случилось,
      Что ты ветвями так меня опутал
      И держишь непрерывно на весу,
      Что я теперь обоих нас несу?
      В другой реальности как были б мы
      Синхронны, монолитны и прозрачны,
      Навстречу утру из кромешной тьмы
      Вставая после пляски брачной,
      Что по отдельности не различить,
      Так птицы хором с веток разлетелись -
      Не разлучить, они опять в ночи
      Не у постели, нет, - в душе, не в теле.
      
      
      Рассказ. Неправая сторона человека.
      
      Ушли гости, нахохотавшись, - дверь в подъезде захлопнулась, еще долго шумели на улице, всем понравился вечер. - Наконец нашли время и встретились, да еще старинной компанией! Как в той юности, что смотрела теперь равнодушно, а когда-то всех обожала.
      Верка сливала из рюмок вино в умывальник, соображая попутно: лучше допить за своих, чтобы сразу дойти до кондиции. Коньяк с виски, ликер и душистый мускат - ну и что, что потом голова. Зато ночь переспишь, утро вечера мудреней. Не вспоминать - это главное. И вот тут ее било наотмашь: утро было страшней, чем война. До него доползешь по-пластунски, ну а дальше, за гранью окопа? Ненавидела Верка и выходные, и праздники, но теперь уже стала бояться. Своего отражения в створке шкафа и в ванной, даже в темном окне, потому, что этаж был высокий.
      Двое жили в одном этом городе - прежде вместе, над общими тополями, изможденными солью и слякотью, - потом врозь и даже по странам, когда Верка его прогнала, - а теперь друзья ей сказали, будто он приезжает или даже уже прилетел. Он дразнил ее много лет, на прямой контакт не идя, и доказывая себе через Веркину слабость, что он весь такой замечательный, состоявшийся господин, повелитель - но в реальности мало кто знал, - то ли банков, то ли науки, так как все совмещали профессии. Выходило в сухом остатке (Верка вытерла фартуком рюмки), что для всех основным были деньги, показательный фарс успешной семейной ячейки, куда вставлены дети, как в рамку, собаки и охрипшая канарейка, и только Верка - вы поняли сами, пресмыкалась одна невостребованной, не соломенная вдова, не туристка с путеводителем, и ходила по кругу у колышка, будто слон на цепи, разбухая в ненужных местах, потом резко худея от горя, но была еще все же красива и, как старик и дитя, добродушно наивна. И как Верку ни изводили то дустом, то тараканами, нипочем оказались ей прошедшие зимы и оплывшие свечки на масляном подоконнике с отколупнутой в юности краской, куда позже прижимал стальным животом, заходя и сбоку, и сзади, то ли муж ей, а то ли любимый.
      Был он выгнан, конечно, за дело, - чтобы дать подняться с коленок, состояться в карьере, себя чувствовать человеком; его тут же, как водится в женском царстве завсегдатайш концертов-музеев-спектаклей, подобрали, оттерли, науськали, и он стал вполне ничего: как ходячий робот, исправный. Приносил он зарплату, телефоны сдавал на прослушку, ревновать его было и не к кому, - Верка больше не посягала, прозябая в родном Петербурге, а мужчина всегда был при деле. Поводок немножко ослабили, заменив строгач на удавку, а по праздникам - галстук. Ему шли все костюмы и белые воротнички, он умел гортанно смеяться и шутил всегда к месту. Чужому. Он считал это жизнью, судьбой: все вокруг под женским приглядом в выходной выпивали по маленькой; кто сумел - себя поборол, занимаясь спортом и йогой, получая награды по службе, уважая начальника, заводя знакомства для блата. Впрочем, Веркин-то бывший не совсем в расчете был с жизнью, - он почитывал книги, воспитал приличный ИИ, нарожал себе кучу детишек и удобно готовился к смерти, оставаясь здоровым и бодрым.
      Верка вышла из кухни и, устроившись на тахте, еще помнившей бывшего мужа, отлистала вчерашние новости: в Петербурге запретили кормить бездомных кошек-собак, обрекая несчастных животных. Верка вспомнила вдруг девяностый, когда голод был по талонам. Она выстояла в воскресенье бесконечную очередь в булочную (занимали утром с шести), а когда возвращалась домой, осторожно помахивая сеткой-авоськой и покупками, то заметила на углу простую старушку, из нищих. Эта темная бабка крошила свой хлеб голубям, и для Верки так и осталась вроде символа милосердия, негасимой святой доброты, иконкой блокадного города.
      Верка вытянулась под пледом, погасив пустой телефон, и вдыхала их общий запах, такой ненасытный по памяти. От вчерашней веселой компании перепало ей чувство утраты: до беспамятства Верка любила своего прошедшего мужа, но простить себе не могла те его основные черты, что с ним не давали смириться. Как умные слабые люди, он был очень жестоким и врал. А теперь поглупел несомненно, как и все пожилые, - Верка глянула в зеркало и осталась собой недовольна. Те ее золотые подруги, что до ночи кутили и притворно смеялись, напоказ выставляя то брильянтовые сережки, то зарплату, чины, свои скудные дачи и лодки, - все прожили странную жизнь, в этом Верка уже убедилась. Все они переспали друг с другом не по первому кругу и теперь уже не стеснялись, говоря мимоходом о том, о чем трудно было помыслить, - будто пайку делили в детдоме. Время всех их сравняло, как по моде кромку подола. Одинаковые интересы - дети-внуки и сериалы, путешествия и готовка, - Верка снова ходила по колышку и смутно осознавала, что затворничество и постоянство наградили ее чем-то важным, проникновенной душой, чистым слухом в оркестре, ясным взглядом и незамутненной высокой любовью к тому, кто себя недостоин.
      Там у лифта, лязгнув железом, все раскатывалось стекло - это новый сосед шел сдавать пустые бутылки, загребая на поворотах. Говорили, вернулся он с фронта и ни с кем никогда не здоровался. Верка тускло подумала, что какая была б ей защита, если б снова была она с мужем. Если правда приехал, то потянет его на былое, как преступника к крови. Верка знала, что жизнь ее кончена, если хочет он только увидеться. Перед ней уже была вечность, туда брали с собой лишь любимых.
      Она скинула с полки словарь. Нужно было смириться и сызнова учить русскую речь - для тех дегенератов, что мы сами нашлепали в спешке, с кем еще предстояло общаться.
      
      
      ++
      
      Мне ложь чужую прикрывать
      Претит - я и сама по тросу
      Иду, но ты меня без спросу
      Толкаешь сверху вниз опять.
      Я удержаться не могу,
      За облака дождем цепляясь,
      И ты мне ревность или зависть
      Навязываешь, как врагу.
      Икона мне не помогла.
      Веревка мне мала, по шею
      Моря, и я со дна траншеи
      Гляжу, как в детстве из угла.
      И высшей истиной любовь
      Уже в огне не нами правит.
      И битвы нет грязней, кровавей,
      Чем жизнь, дарованная вновь.
      
      28 марта. ++
      
      Спасибо за тепло и свет.
      Когда меня в помине нет,
      Но оказалась я в помине,
      Чужое мне придумал имя
      Тот человек, который ждет,
      Как скоро я забуду номер
      Автобуса, где я сижу -
      Там кто-то помер. Поворот.
      Стекались толпы к рубежу,
      Столбы и провода мелькали
      И кровь струилась по ножу,
      И отражались ножки в зале
      На стали лезвия, где мы
      Дотанцевали до зимы
      И, оглянувшись на былое,
      Теперь не знаем, где нас двое -
      А где мы так, отражены.
      
      ++
      
      Вот океан твой высится. Плашмя
      В нем небо отражается и волны
      Встают в твой рост - до горизонта ты
      Дотягивался или нет пока, -
      Шумя, пустые клятвы вероломны.
      В пересеченье прерванной мечты
      Курсивом чаек бьются облака,
      Веселой пеной стелется строка.
      
      И только ты взмываешь безусловно.
      
      ++
      
      Тебе я двушку припасла, как прежде,
      И для метро есть пятачок в кармане,
      Там крошки табака, - давай-ка встанем
      Под тополем, - в такой одежде
      И так стучим зубами по весне.
      Теперь иди. Но помни обо мне.
      
      За четверть века, что меня здесь нету,
      Названия забыла, повороты
      Зато я точно - да не бойся, что ты.
      Вторая дверь в вагоне. Как ты?.. Где ты?..
      И след мяча на белой стенке - это
      Электросила или Техноложка?..
      Побудь еще немножко и беги.
      Переживают нас твои шаги.
      
      Подруга мамы, агроном Агуша,
      Спасаясь от наследного дворянства,
      Разбила сквер наш у метро Московской,
      Где мы прощались. Подожди, послушай, -
      А впрочем нет. Не будет постоянства,
      Всё по спирали, адрес в урне скомкан.
      И все мертвы. А сколько нынче души
      Там, по рублю?.. И я тебя люблю.
      
      Теперь ступай. Пока не обернешься,
      Я подожду. Звони. Какая роскошь -
      Быть несчастливой! Не мешайте плакать,
      Родные, мне. Мимоза на снегу.
      Ах да, скамейка наша в эту слякоть
      Пасет воробушка на берегу.
      
      
      29 марта. ++
      
      Но как простить, когда разбился ты
      На сто осколков? Как прощают солнце?
      Где отзвуки и отсветы мечты,
      Что я еще сметаю втихомолку?
      Кумир мой извивается ужом,
      Он то ужалит, сам себя не помня,
      А то в луче слепящем кружевном,
      Себя жалея, не поймет, о ком я.
      Мы все равны ему, его покой
      Так обольстителен, такая нега,
      Поскольку равнодушен он и к той,
      И к этой - будто нету человека.
      
      Но говорит любовь, себе смеясь,
      Что не заметит гордость или грязь.
      
      
      30 марта. ++ #
      
      Человека ставят на колени,
      но они не сгибаются.
      тогда складывают его вчетверо -
      вдесятером, если нужно.
      у него торчит невпопад
      душа или память.
      вера вскрывает бетон,
      а он больше не молится.
      Человек над ними плывет,
      над собой и над космосом,
      взгляд быстрее снега бежит,
      к небесам опадая.
      
      ++
      
      Человека отучают пить кофе с сахаром.
      Потом берутся за кофе.
      И за чай, и за пить.
      И за человека.
      Небеса отбирают,
      Занавешивая затмением.
      Солнца нет у него,
      Не положено полночи.
      Не дано ему жизни и смерти,
      Раз уж нет его, человека.
      Но любовь-то,
      Любовь остается.
      Никак не изводится ядом.
      
      ++
      
      И дустом пробовала, и собой.
      Никак не извести тебя с любовью
      И ненавистью. Все равно прибой
      Приносит нас к тому же изголовью.
      То скомкает ужами простыни,
      То пух подушек подобьет, собаку
      Положит рядом, - все равно одни
      Мы на том свете, где всегда - в атаку.
      Там расставаний больше, чем секунд
      До выстрела и смерти остается,
      И васильку расскажешь, как секут
      Обиды, словно слезы, застя солнце.
      Как прежде были мы глаза в глаза -
      Теперь восходит пыльная былинка
      Перед лицом и памятью, что за
      Тобой пришла и уведет в обнимку.
      
      
      3 апр. +++
      
      Можно мимо пройти. И вернуться, и пнуть этот камень.
      Он на шее висел и давил, и тянул меня в омут.
      И другому отдать, - там на дне пусть он тоже руками
      Раздвигает пространство и время, подальше от дома.
      Но то шпиль режет горло, то сводит мостами навстречу,
      Ледоходом ломает, подсадит еще не на это,
      И блокадные тени из прошлого путь ищут млечный
      И за хлебные крошки меня призывают к ответу.
      Там дворцы наши, церковь моя каменеет и мерзнет,
      Мама вышла с ведерком к Неве и не может вернуться,
      И ступени там сколоты, санки безмолвны и можно
      В то немое кино окунуться - да слезы не льются.
      
      ++
      
      Каждый день без тебя перелистывается навеки,
      А с тобой - застывает и в янтаре, и на солнце.
      И все легче стоять одиноко на этой поверке,
      Понимая, что прошлое в будущее не вернется.
      Утром мир подключаешь к себе, раздвигая мобильник, -
      Это слово уйдет, имена золотые и даты.
      Ничего, дорогой. Мы однажды когда-то здесь были.
      Или были не мы. Или не были мы без возврата.
      
      ++
      
      Наш дом с тобой - мы сами, дорогой.
      Сквозная память на двоих бессмертна.
      А век другой - так за его дугой
      Встает любовь, прозрачна и безмерна.
      Ее дожди, туманы, облака.
      Смешная глупость юности забытой.
      Я тишину растила, как могла,
      И в небе, и в земле моей убитой.
      
      ++
      1.
      Противен мне следящий из тени,
      Как женщина укромно в будуаре
      Одеться не спешит: ведь мы одни,
      С тобой вдвоем в нерасторжимой паре.
      Но этот третий лезет из щелей,
      К замочной скважине лицо придвинув,
      Потеет он, и глаз его елей,
      Как пуля, жжет затылок мне и спину.
      И я, как кошка, чувствую беду
      И на свиданьи грязную подмену.
      Юнцы коней меняют на ходу.
      И женщину, не выходя на сцену.
      
      2.
      Вот привязался он, как банный лист,
      Скучающий игрок, авантюрист,
      Ему домохозяек не хватило,
      Принцесс заморских, кукол заводных,
      Жены, любовниц, и купить он их
      За деньги мог, да и достало б силы.
      Но нет, ему иное подавай,
      Разбей любовь чужую и обманом
      Шарь, как последний вор - не по карманам,
      И на ромашке бедной погадай,
      Бренча на струнах ласковой души,
      Когда любые средства хороши.
      
      3.
      Как золотится детство! Но трава
      Примятая не разогнется выше.
      Ах мама, кот на крыше - ты права.
      Теперь слова твои я лучше слышу.
      Но кто бы мне сказал, что впереди
      Такая бездна! Люди - полузвери.
      Как в чаще, спотыкаясь, ни бреди,
      Любовь выносит к той же высшей мере.
      Она одна сияет и в пути
      Нам не дает упасть или уйти
      Так далеко, откуда нет возврата
      К тому, чему ты верен был когда-то.
      
      
      5 апр. ++
      
      Жизнь побеждает. Растапливает сугробы.
      Чаю нальет, не спрося. Занавеску откинет.
      Печку затопит. А правда, что живы мы оба?
      Нас и в помине же не было ночью, а ныне
      Эти цветы на клеенке, кузнечик щекочет.
      Что на ромашке? - Когда по судьбе погадаю.
      Даже не верила. Тоже не очень. А впрочем,
      Что-то мудры и обидчивы не по годам мы.
      - Вот он, мужчина мой, обнимает другую.
      Дела ему до обеих нет, и карьера
      Или война лбом отстукивает по грунту,
      Словно по коврику витиеватая вера.
      Больше лучинок. Поди отсырели за вечность.
      С медом тебе? Или просто вприглядку-вприкуску?
      Страсть - это что-то такое, где теплится нежность.
      В чувство приводит. И нас прилагает в нагрузку.
      
      
      7 апр. ++
      
      Как Бердяев сопоставлял свои ощущения от жизни с "Дневником" А.Жида, так я невольно отношу на свой счет все, рассказанное о свойствах памяти, необучаемости и т.д. самим Бердяевым (кроме разве что страха болезней и вспыльчивости). Возраст предоставляет тот нужный охват с высоты небольшого пригорка где-нибудь на опушке с кривой карельской березой, откуда можно судить себя самого: как пример, при ненависти к соборности, человек я стайный и стадный, и меня всегда согревало то, что в данный момент все примерно заняты тем же - сладко есть, вкусно спать, подстилать пышных женщин и считать это нормой. При боге не будешь воевать, убивать, заниматься сексом, и при птице задернешь занавеску, ребенка оградишь в его чистоте. А при людях можно, обыденно. Словом, наконец-то перестаешь кокетничать с самим собой, признаёшь молчаливо проступки, а ругать себя бесполезно: что свершилось не так, то калечило нас самих, возведя это в опыт. Как любой подневольный человечек-творец, я себе знаю цену, но она тут же обламывается и о то, что я не мужчина, и о трухлявый знак времени, когда надолго все вокруг перестали читать, а другой виток зазмеится далеко уже не при нас.
      Я никогда не жила в реальности, прекрасно чувствуя почву, не качавшуюся под ногами. Параллельная жизнь, - не витание в облаках, а максимальная сосредоточенность, концентрация смыслов, сопоставление их в потоке, - мне дается всегда органичней. Ни малейших усилий; всё, что пишу, стремительно и без помарок, потому архив мой велик, как и разнообразие творчества. От меня все это никогда не зависело, я всегда это знала.
      У меня нет фантазии. Никогда не завидовала, не ревновала, вряд ли когда-нибудь злилась. На нашу жизнь - это сложно объяснить - я смотрю как бы не просто со стороны, но с другого конца. Может быть, скорей с того света, - и уж точно из будущего. Потому мне легко прогнозировать. У меня нет тщеславия, но потребность в тепле и внимании, привычка к любвеобильной толпе, растворившейся в эмиграции. Я тяжело, на грани переношу одиночество - и неспособна к постоянному общению. Мне приходится чередовать, когда это возможно, единственно необходимое для работы затворничество - и, как раньше, выступления, лекции, общение с полными залами. Я чересчур ответственна, максималистка и слишком сильно комплексовала, будучи не в состоянии выучить очередной язык и тем более постичь технические науки (для меня, как для сугубого гуманитария, закрыто ровно полмира). У меня зашкаливающий темперамент, как у творческого человека, - но ограничены силы. Я наивна в быту из презрения к уловкам и хитростям, но людей часто вижу "насквозь", позволяя им всё до черты, установленной мной же (до "божеского" диктата). Мне всегда хватало на всех благ, добра, идей, чувства, - не жалко. Прибывает вдвойне. Пока не станет приемом.
      Меня никогда не заботила собственная персона - но устремлено всё в труд. Пусть такой легкий, как пух. Как-то жизнь не кончается. Такое впечатление, что повторится и неизведанное: терраса в усадьбе, прекрасная правильная русская речь, вечерний чай с близкими по духу людьми, запах черемухи и сирени, табаков и левкоев, медуницы и моря. Как перед грозой. И все это спокойно, осознанно. Остальное всё - лишнее.
      
      8 апр. ++
      
      Я говорю любви: зачем тебе
      Такие цепи? Кофе по утрам
      Ему в постель, его подруг бессмертье?
      Она смеется глупо: не отдам.
      Она танцует: письмецо в конверте.
      Я за вихор беру ее: запру
      Тебя, пустышка, дома поутру.
      Поверьте, мне самой таких не надо.
      Не по нутру мне выбор: он жесток,
      Ее со мной терзает между строк.
      - Любовь, рыдая, бьется до упаду.
      И затихает: мол, который час?
      Примерно четверть впереди у нас,
      И вечность в профиль и анфас готова
      Напоминать с гранитной темноты,
      Как мы любили, как прекрасен ты,
      Но прежде смерти жизнь была и слово.
      
      ++
      
      Ты экспонат. А интересна тем,
      Что он тебя любить недохотел
      Меж тел упругих, злых и просветленных.
      Меж тех, с кем ты среди утех земных
      Не подымала глаз, когда под дых
      На подступах лупил он удаленных.
      
      Ну да, раскаты. Дальше ближний бой.
      Как хорошо, что все же не с тобой.
      Клубилось, прилетело, не задело.
      Валяются обломки, фейерверк
      Померк с рассветом, ты - одна из всех.
      Душа тоскует, пропуская тело.
      
      ++
      
      Человек, уплывающий из-под пальцев,
      Оставляет флер несбыточности, отпечатки -
      Млечный путь от нас, постояльцев,
      Утомился, когда отчаянно
      Отбивался от взглядов сумрачных,
      Лабиринтов прозрачных, обманок.
      Я писала стихи. Цензура чья?
      - Он уходит, руки в карманах.
      
      ++
      
      Он планета по имени. Свет его ровен и млечен.
      Как любовь, он искрит. И как жизнь, неприступен и вечен.
      И собака его, коты, запряженные жёны,
      Виртуалка с тенями и мост, сегодня сожженный.
      
      ++
      
      Я тишину растила, как могла.
      Так паучиха ждет из-за угла,
      Когда ей с неба голубая манна
      Сугроб отвалит с преисподних мест.
      А снег идет по горлу, как нирвана,
      Всё не туда: надкусит - и не съест.
      
      ++
      
      В чьем лагере, неважно: мы горим
      Примерно одинаково. Ребенок,
      Однако, дольше, удобоварим,
      Как память нагло лгущая, с пеленок.
      У взрослого там гуще бас, когда
      Он раздвигает параллель колючки.
      Освобождает, взявши города
      На абордаж - и алкоголь с получки.
      Я снизу вверх смотрела на него,
      Меня вели по этой стертой кромке,
      Там пахло газом, и сильней всего
      По нам стучали комьями потомки.
      
      
      
      ++
      
      Так ставят опыты. Расчетливым умом.
      Дышите глубже. Задержите память.
      Приговорен. И это всё о нем.
      А падать ниже - мне туда не с Вами.
      Еще есть шанс. На воды, на курорт.
      Пожалуй, грязи. Ванны солевые.
      Не Вы ли были позапрошлый год?..
      А впрочем, нам обоим не впервые.
      
      ++
      
      Пожалуй, да. А впрочем, тоже нет.
      Билет - обратный. Остуди надежды.
      Семья, работа, родина, планет
      Пересеченье, мы уже не те же,
      Что где-то там, забыл, я тоже ел,
      И без шпаргалки, ну а как же, помню.
      Да, извини. Конечно, много дел.
      
      А так умен! И ничего не понял.
      
      ++
      
      Конечно, там найдешь, на высоте,
      Где кошки открепляют от гранита
      И свет слепит в кромешной пустоте,
      Где истина воспета и зарыта.
      
      Да, был вчера. Какой-то новый бог.
      Не говорили имени, проездом
      На птице Феникс, перышко, подвох
      На берегу бессмертия и бездны.
      
      ++
      
      Время остановилось. Я толкаю руками-ногами.
      Ну а час-то который, - в окопе один, а на ложе?
      Моногамен не ты, а любовь, как ее ни лягали,
      И сама не своя, и опять на себя не похожа.
      
      Кошка вечно скрипит о котятах и с места на место
      Перетаскивает, укрывая от бед и соблазнов.
      Мы ни разу же не были вместе в покое. Намедни
      Приоткрыла я клетку, замками последними лязгнув.
      
      ++
      
      Я примеряла веревку. Она мне к лицу.
      Но не идет, как ни вертится, зрителю в зале,
      Где надо мной посмеялись. Мне рукоплескали,
      Пододвигая не к рампе, а выше к Отцу,
      И по лицу его видела я: не читали.
      
      В этом подвале сценическом столько ролей,
      Кто-то заплакал во тьме - неужели сама я?
      Надо же, маска казалась такая земная.
      Нужно допить и добить, так по полной налей.
      И по домам. Только где он теперь, не узнаю.
      
      
      Рассказ. Выходные.
      
      Митя, а для всех Дмитрий Иванович, хозяин газет-пароходов, тянул через трубочку свежевыжатый сок для диеты и тонуса и сквозь солнечные очки наблюдал за своими мальчишками, неумело скрывая улыбку. Он души в них не чаял, но еще больше терялся при виде жены, отцветавшей, как роза в зените, когда больше не нужно щетинить колючки, поддерживать лоск и прохладу, и ты знаешь наверняка: тебя любят любой, натуральной. Ольга вышла к мосткам и отбросила полотенце, собираясь нырнуть, и не то чтоб махнула, но изящно сделала пальчиком; пацаны оживились, как встрепанные воробьи, Митя кашлянул от смущения, и все трое застыли на миг, наблюдая, как Ольга плывет возле берега, окуная легкие плечи и сверкая в воде перламутром.
      Пару раз Митя думал развлечься, но всегда возвращался домой, как побитый нашкодивший пес, а его там прощали и ждали, так что поводов больше не стало. Бизнес вырос, давая дышать; пацаны замахнулись на го, отдыхая на шахматах; иногда Митя ездил по миру, в первом классе его не мутило, да еще было несколько стран, куда и нога не ступала.
      Как-то он познакомился с женщиной, арендовав ее гидом; прошло несколько лет, иногда они перезванивались, отношений у них не предвиделось, но тут то ли совпали так знаки, начертанные на песке и сразу же стертые временем, то ли дети позвали некстати, - словом, он ей отправил бумажку, или правда забыв подписать, или, может быть, просто шутил. Бросил в ящик в аэропорту, перепутав фамилию-имя - но дошла она точно по адресу.
      
      Этот день начинался иначе, чем сплошная зима за окошком. Варя вывела группу туристов в зоопарк Амстердама и, дав русским свободное время, через витрину смотрела рассеянно на медведя, как на заключенного: удивительным было, что глаза его не улыбались ни на воле, ни здесь, а буравили гильзами землю. Варя сунула руку в карман, инстинктивно нащупав печенье, припасенное на голодуху к концу бесконечных экскурсий, - но кормить зверей запрещалось, зато Варя достала листок, на котором невнятно читалось: "Прилетаю. Даты не знаю. Позвоню обязательно. Жди!".
      Варя вытряхнула конверт со слюдою песчинок и крошками табака, но ее уже торопили, она выбросила вверх руку с флажком и повела всех к жирафам.
      ........
      
      Варя все же определилась, перенюхав письмо так и сяк, закрывая блаженно глаза и оглядывая на свет, - нам подсказывает воображение такие воздушные замки, что в реальности вряд ли бывают. В ранней юности вызрел роман, не завершенный, как нужно, - а как давит на нас неслучившееся! И вот Варя уже фантазировала: ну конечно же, только ОН, наконец-то ее оценивший и скучающий по настоящему!.. Сразу после работы заскочила она за обновками и оформила отпуск на месяц, подкупила свежей косметики и затеяла-было ремонт, но взяла себя в руки, сбавила темп, разгораясь в сердце всё ярче. Накрахмалила лен, застелила скатертью стол, - всё ее заносило от счастья предстоящей весны, и она уже глупо планировала рай с любимым сначала на юге, рядом где-нибудь в Португалии, - а потом, ближе к старости, держась за руки, мелким шажком... Тут застала себя она перед нагло смеющимся зеркалом, примеряющей брошку с браслеткой, - Варя жарко шептала ледяными губами "Виктор!", добавляя "любовь моя, милый", и краснела-бледнела, взмывая под облака и блаженно хихикая. Позже Варя спохватывалась, подводила ресницы и веки, и глаза так синели от страсти, что теперь казались фиалковыми, а густые кольца волос превращались из пепельных в золото. Не была она сентиментальной, но хватало в ней женственности; Варя выглядела моложавой, сохранив осанку модели; она шла всегда от бедра и в себе оставалась уверенной, краем глаза следя, чтоб на нее оборачивались: это значило - да, как обычно.
      Все разбросаны нынче по миру, Виктор тоже прижился в Израиле, - доносилось, что был патриотом, неудачно женился, развелся или не афишировал связи, - никогда о нем Варя не думала, расставались они некрасиво, и там все держалось на боли, так как Виктор был в ней экспертом. Каждый год присылал он цветы, иногда напивался и вытаскивал эту занозу: что-то мучило и его, непонятное, смутное, - поток жизни мгновенно выбрасывал из поля зрения Варю с уже стершимся в памяти профилем. Виктор слал ей смешные открытки: как мы часто боимся, что самих нас быстро забудут; так малыш за подол держит маму, увлеченную разговором, и всё дергает, просит внимания.
      Варя ставила в вазу букет, самодовольно похмыкивая и пристраивая остальные, от которых ломилась столешня. Вот еще один ухажер, - текст открыток она не читала, от казенных стишков не умнеешь. Варя все посвящала туристам, ее город был ослепительным, а по миру она уж поездила. До войны еще несколько лет, да и вряд ли сюда доберется; для здоровья климат удачный, и по логике выходило, что решение Вити серьезно: где-то на горизонте уж пенсия, вспоминается легкая молодость, и в спокойной стране посреди халифата Европы живет его прежняя пассия, столь податливая на прелюдию к тому, до чего не дотянешься, так как годы уже поджимают. Варя ясно представила хамсин в раскаленной пустыне и солдат, бежавших на бойню, - ей чужды были высшие принципы, национальная преданность и все то, что Европе неведомо. Получалось, что Виктор решился навсегда поселиться у Вари. И теперь раз в неделю набивала она холодильник всевозможными деликатесами, вспоминала размер его обуви, приготовила пару костюмов и его любимые джинсы: материальное отвлекало, каждый день тянулся как век, да и месяц уже на исходе. Непреклонная женская логика. Варя гордо уволилась и все чаще стояла у зеркала: но теперь ей казалось, что она начинает стареть. Это было невовремя, но она себя утешала, примеряя новые платья: это явно подходит к его цвету глаз, а вот это - к его волосам. Варя как-то забыла, что и Виктор давно изменился, мог быть седым или лысым, - для нее он был принцем, а теперь уже королем неизвестной прекрасной планеты.
      Время тикало, Варя решилась ему позвонить и услышала голос. Дальше долго тянулось молчание; она сбивчиво говорила, опасаясь ему навредить, если б рядом стояли свидетели. Виктор даже не отзывался, но "кивал" ей по телефону, и в конце этой странной беседы Варя чувствовала по-женски, что он удивлен и доволен, ему льстило родное внимание. Так общаемся мы с одноклассниками, представляя такими, как прежде; что-то дрогнуло при прощании, в одном слове расслышала Варя улыбку, радость и нежность, что давало ей силы в ожидании жить еще месяцы, а потом полгода и год. И звонил всегда Витя инкогнито, опасаясь своих адвокатов или все-таки новой жены, а то, может быть, армии: на востоке сплошная война подкреплялась терактами, возвращая Варю в реальность и уверив ее окончательно, что нет смысла там оставаться, и что они любят друг друга.
      ........
      
      Виктор - старый, лысый, больной, но востребованный и выносливый, был при деле, как никогда, уважаем в профессии и любим, как умеют в Израиле. В нарочито замкнутом пространстве его родины и языка он привык быть пушечным мясом - в окружении стаи врагов на раскинутой карте боев, когда ты живешь до победы, а после тебя - твои внуки. Он был самодостаточен и талантлив в работе, просто в юности мы не слыхали, что профессия - это война. Варю вычеркнул он навсегда, она больше не вписывалась в его устроенный быт, где все было четко и ровно, на гортанном птичьем иврите, с обязательной халой в субботу, посиделками даже в войну, с недосыпом и бурной родней, постоянными дрязгами в кнессете. С демонстрантами, размывавшими силу страны даже в самое лютое время. Все тут было свое и родное, сплоченное горе народа, и отсюда казалось, что нет в мире важней этой жизни на облучке с автоматом, с риском в каждом пакете и урне, на обочине в старой машине и в салоне любого автобуса. Этот вечный адреналин, поощряемый властью, коррупцией и всеобщим раздрызгом, придавал смысл судьбе и присваивал людям геройство. Варе это бы и не приснилось: ей не требовалось бежать по утрам на войну или службу, она долго валялась в постели, обминая свои кружева и впитав ласку теплого шелка, погружая себя в аромат дорогого свежайшего кофе. Наслаждаясь под душем, неспешно планируя день, Варя знала, что спустится в сад, где уже отцветает сирень или падают листья березы. Ей помашут соседи, такие же, как она, никуда не спешащие люди. Все вокруг улыбаются безмятежно и искренне.
      Тут она вдруг заметила, что не в силах ответить им тем же. Что-то в ней надломилось за этот год ожидания. Варя мысленно переселилась к Виктору прямо на фронт, установила себе на мобильник "тревогу", чтобы с ним просыпаться ночами и вскакивать в бомбоубежище. Она просто любила - и надеялась, это взаимно, но их встреча требует времени. Никогда не жилось ей так полно, укутанной в счастье и свет, только очень уж ныла душа, забегавшая вперед тела. Варя чувствовала себя недостойной взаимности Виктора, записалась на разные курсы - философии, шахмат и танцев. Она стала читать на иврите и пристреливалась в луна-парке, даже выиграла медведя, но жизнь шла все еще понарошку, огибая самое главное, не дававшееся ей в ладони.
      Настроение часто сменялось грибным дождиком через солнце. Аппетита не стало и наваливалась бессонница. Виктор ей почти не звонил и тем более не обещал, но все время держал в ожидании, нажимал на больное и использовал все ее слабости. Ему нравилась эта игра: так смешно, что его полюбили на самом закате, когда всё вошло в колею, так удачно сложилась судьба, - впрочем, память свербила особенно, когда уродливая партнерша невпопад ему отвечала или лезла с пустыми вопросами, подавая тарелку. Он бы мог найти себе лучше, но его боевая подруга зарабатывала не меньше и привычно его обожала, как обычно старые девы, осчастливленные мужчиной. Не была она и слишком требовательной, - проверяла карманы и почту, отгоняла назойливых-юных и давала дышать по-израильски.
      ......
      
      Где-то через полгода Варя села на успокоительные, но они ей не помогали. Ничего не слыша от Виктора, Варя больше не перестилала их совместное ложе и не ставила с вечера тесто на пушистые пироги, а костюмы повесила в шкаф, чтобы зря не пылились в их спальне. Варе ясно давали понять, что она никем не любима; от букетов теперь не осталось и лепестков, а прохожие вслед не смотрели. Как-то раз подошли к ней с участием: почему она плачет. Варя вдруг поняла, что наметила место и даже дала себе время: если он не приедет до - тут она спотыкалась, перенося эти сроки с октября на декабрь и с марта, должно быть, на август. Варя выбрала крышу, потом подвернулся ей мост над широкой голландской рекой: жизнь заканчивалась неумело, ничего больше в ней не предвидится. Варя даже не стала писать прощальных записок: оказалось, ей некому. Все обрушилось сразу, надвинулась вечная ночь. Свет любви туда не пробивался. Тут некстати и подло в кармашке захрюкал мобильник.
      
      - Варюш, привет, это Митя! Помнишь, Дмитрий Иванович? Владелец газет-пароходов. Я писал в том году, что приеду. Извини, не сложилось. У тебя как с индивидуалами, отведешь в зоопарк в выходные?
      
      
      ++
      
      Я церковь возвожу из легких смыслов,
      Но некому вселенной в ней молиться,
      Все страны перекручены войной
      И пытками распяты вдоль дороги.
      И ноги о нас вытерли, за мной
      Уже пришли - убийцы, а не боги.
      
      И вот разносит нас по сторонам.
      Еще протянуты навстречу пальцы.
      Так на березе вздернут палачи
      Того, кто попадется в этот храм.
      Любовь моя, молчи, и аз воздам.
      Но не успеет родина покаяться.
      
      По лепестку так вечность облетит -
      Пустых надежд, смертей ненужных лето.
      Из плена жизнь - как будто ты в пути.
      Но облака не оставляют следа.
      
      
      10 апр. ++
      
      Зачем терзать друг друга, если смерть
      И так прервет на полуслове? Маски
      Не заменяют нас живых, окраски
      Хамелеона нам не заиметь.
      Ты аромат цветка в духи залей,
      Но свежести не будет, оперенье
      Не воссоздаст мое и птичье пенье,
      И в церкви бога не затмит елей.
      Что ж, для лежачих поз я удалась
      В твоих экспериментах - мимо поля
      Энергия вовне течет, неволя
      Молчит, когда свобода - носом в грязь.
      
      ++
      
      Театр. Как ненавистен мне - любой.
      Ужимками, переосмыслив сцену
      И пену сняв. Подушками любовь,
      Как пух, взбивая, и его систему.
      Не верю я, как рампу ни крути,
      Повторам и игре твоей: на якорь
      Мой яркий путь привязан, и в пути
      Меня заставят быть с тобой двоякой.
      То повернуться грудью, то спиной,
      Смеяться или плакать в том же ритме,
      Тебе подвластно. Купол надо мной
      Непробиваем никакой молитве.
      Где сами мы? Предав талант и суть,
      И чувство долга оценив превратно,
      Мы наказуемы когда-нибудь
      В потомках и в любви своей стократно.
      Я, занавес из рук твоих сорвав,
      Смотрю, ты извиваешься от боли,
      Опять соврав, убив, недоиграв,
      Как режиссер и раб по высшей воле.
      
      ++
      
      Насильник сам унижен, верх берет
      Не тот, кто бьет, а любящий и слабый.
      Перед лицом врага лежит народ.
      Силен садист - но обернется бабой.
      И арестант под муками цепей,
      К решетке дотянувшись мутным взглядом,
      С той стороны заметней и ценней
      И сам себе бессмертье и награда.
      Высвечивает ночь волшебный день
      И тень твоя тебя нежней и выше.
      Так музыка молчала. Но задень
      Струну души - и слушаешь, не слыша.
      
      
      12 апр. ++
      
      Да не души ты так, петля судьбы.
      И ни души вокруг. Мой старый друг
      Всё не спешит - но может быть, вот-вот
      Успеет он, в последний миг придет.
      Мы вспомним наших, и от ворожбы
      Устанем сами. Я засну, как в детстве.
      Нет средства в нашем бывшем королевстве
      Вернуть их поименно. Кончен бал
      И век, по сути с нами не бывал.
      Подаст мне руку талая свеча.
      Ни холодна еще, ни горяча.
      Докурит время вместо нас в пути,
      Откуда не свернуть и не сойти.
      
      ++
      
      ОтдалИ немного
       увеличительное стекло,
      А то память прожжет,
       ну зачем тебе дырка от бублика,
      И с последним билетиком все же как повезло,
      Долго хлопала публика, не отпуская назло
      Ни долги, ни со сцены: а то развлекать ее будет кто?
      
      Не смотри напрямую, а то ничего не видать.
      Человек, словно бог, во всем в тебе, всеми гранями
      Поселяется, жизнь направляя вспять - поискать,
      Не забыли кого-то, не подобрали ранеными?
      
      На меня-то пришла похоронка. Круги опять
      Нарезать, бросая камушек в те же волны.
      Отозвали в сторонку, шепчутся. Лучше спать.
      Устаешь от счастья, равняясь. Теперь уж - вольно.
      
      ++
      
      Подай мне, господи, еще чуть-чуть.
      Наметить путь, расслабиться, всплакнуть.
      В окошке кошку, на столе герань.
      Еще немножко - и в такую рань.
      Чужие тени привести к своим,
      Понаблюдать их поцелуи, ссоры
      И промолчать, - ах, этот был, который
      Гнезда не свил, резвился и свалил.
      Пусть на меня. Не на нее же, нет.
      Любовь к себе по крохам собирая,
      Еще живем и дышим, умирая,
      Но светим хуже снега и планет.
      Как хороши и свежи были - да.
      Два круассана, мне и всякой птичке.
      Она вернется не в моем обличье,
      А все же тоже песня и звезда.
      
      ++
      
       "Сегодня старый микроскоп
       Купил я в гетто". Блэз Сандрар
      
      Его распяли б снова столько раз,
      Пока со счета не собьются птицы,
      В моем аду мечтая заблудиться,
      И вот ворота лагеря как раз.
      
      Там те же лица от бессмертья спят.
      Молчит толпа до истины и звона.
      Коленопреклоненный непреклонно
      Всегда запытан и на дне распят.
      
      И взгляд ребенка в каждой кошке есть,
      И вопль цветка так оглушает уши -
      Но отвернись, иди сюда, не слушай
      Молитву ту же и чужую песнь.
      
      Я колыбельных знаю - сколько лет
      Тебе, солдатик мой наизготовке.
      Тебя потянет к выстрелу, зато ты
      К закату стерт, как небо на стекле.
      
      Запели в гетто тоненько, светло.
      И дымом нас опять заволокло.
      
      ++
       З.М.
      
      Две лошади мотают головами,
      Заезжены, смиренные, родные.
      Как я могу вам передать словами
      Сердца и души эти прободные?
      Энергия в них кровью хлещет, стылой
      Любовью и нахрапистой могилой.
      Я эти жилы знаю по себе
      В одной двоим доставшейся судьбе.
      Располовинь - а день и ночь зайдут
      За небо, как за нёбо под узцы.
      И параллельно нам себе бегут,
      Как будто мир надеясь донести.
      
      ++
      
      К нам прилетело. Не разъединяй.
      Израиль - несуразное местечко.
      Опять народ получит нагоняй
      За то, что мы пришли сюда навечно.
      
      А единица измеренья - мысль
      И юмор, напоённые на чувстве.
      Дела твои господние из тьмы
      На свет неся, не отстаем ничуть мы.
      
      За нами движутся земля и соль
      И марево пустыни Иудейской.
      К тебе припасть и к истине дозволь,
      Улыбкой обвораживая детской.
      
      
      
      14 апр. ++
      
      Зачеркнуть прошлое. Не вспоминать. Идти дальше.
      Искажений памяти будет меньше и фальши.
      Больше счастья. Послушай, мне мало так было нужно -
      Только радость твоя от прикосновения нежного
      Через весь горизонт, легкость облака, мягкость света,
      Даже если тебя не будет, не было, нету.
      Отпадают по лепесткам - это горе, надежды,
      Жизнь, кувалдой разбитая, руины ее, междометия.
      Наши близкие преданные, друзья убитые, между
      Нами боль и обиды, просто я их я с тобой не заметила.
      Что-то главное было там, солнце встает непреклонно,
      Разгибается стебель растения под подошвой,
      Выживают народы, и цвет больничный зеленый
      Успокаивает и знает: опять придешь ты.
      Не ко мне, но на землю. Тут будут нас дожидаться
      Те, кто по днк восстановит ад вместо рая.
      А трава - для того, чтоб лицом навсегда к ней прижаться,
      Воскресая наутро и вечером умирая.
      
      ++
      
      Когда рот о любви шевелился и губы шептали "люблю",
      Дихлофосом разило вокруг и клопами с обоев цветастых,
      Дождь шумел непрерывно и плаванье кораблю
      Обещал и всю жизнь впереди как взаимность и праздник.
      Целовал он ее, пригревал и носил на руках,
      Ах какие заклятья и татуировки на сердце,
      Чтобы лучше запомнить то благоговенье и страх
      Перед ней и постелью, когда уже некуда деться.
      Жизнь вращалась пред ними как бантик, котенка дразня,
      Но веревочка вилась к обрыву с такой крутизны,
      Что господь встрепенулся, как птица: какая возня
      Там в провале, где ангелам люди уже не видны.
      Собирая по крохам слова, имена, позывных
      Там не слыша, карабкалась женщина только наверх,
      А мужчина ее проклинал, - ее дел подрывных
      Не жених и не муж, а поднял на плечо и на смех.
      Что случилось, какая война проскочила меж них
      Третьим лишним, оглядкой назад, запасным маяком?
      Он за всё отомстил ей теперь - за себя, что поник,
      За свои неудачи, и снова страдал ни о ком.
      Те же губы, сулившие рай, искусали змеей
      И кривились ухмылкой: он счеты сводил, как герой,
      Чтобы женщина корчилась, кончилась, чтоб ей самой
      Опротивела эта гора, обернувшись игрой.
      И в стеклянных глазах его правда стояла, как день.
      И в очах ее любящих месть растворялась, как ночь.
      Те же двое - и пропасть. И там, где один не у дел,
      Там второй превращается медленно в вечность и ноль.
      
      ++
      
      Когда чиркала ночью спичка его о лицо
      Нежно спавшей, прильнувшей к плечу, - папироска дрожала,
      Освещая на миг их ладоней живое кольцо
      И ледок за окном, и бегущую следом державу.
      Как собачка, струилась она и наречье свое
      Вышивала с изнанки, вывязывая образа
      Им на память, чтоб это - пунктиром - святое шитье
      Так и било, трассируя взрывом, обоим в глаза.
      Так оно и случилось, гадалка права у метро, -
      Дом казенный у дальней дороги и кубарем свет,
      Перебором цыганским гитарным воротит нутро
      Человека, которого больше не будет и нет.
      
      
      15 апр: ++
      
      Птичка встала поутру
      И поет: и я умру!
      У нее игра такая,
      А над ней стрела тугая
      Дребезжит, фальшивит:
      Мы с тобою живы.
      Мы с тобою, ты да я
      Вместе - в теплые края.
      
      16 апр. +++
      
      1.
      Опарыши забили стол и дом.
      Да, "глиной рот". И "твердь кишит червями".
      Закрыли душу, но звездой встаем
      И перекличка длится между нами.
      Одна любовь - на всех и выше нас.
      И стебель сквозь асфальт, и междометье
      Уже без языка, и речь анфас
      И в профиль в той же клетчатой анкете.
      Так небо в полосатой робе спит,
      И дождь грибной, потягиваясь, дышит
      Младенчески, и ангел из-за спин
      Выглядывает - как там будет выше.
      И ты остановись, моя душа.
      В часах песочных через край - таких же,
      Где, время и пространство заверша,
      Теперь лицом к лицу и даже ближе.
      
      2.
      Всех победив, открыв сто первый фронт,
      Врагов на колья и своих в психушки,
      Заглядывая инвалиду в рот
      И лебезя, как птичка у верхушки, -
      Не до вершин добрался и любви
      Не заимел в пути, где солнце это
      Вмещается в того, кто визави, -
      Но не в тебя, как пуля и ракета.
      Там где-то горизонт опять трясет,
      Не наше дело, в параллельной яви
      Всегда война, один и тот же скот
      И на убой, и этой бойней правит.
      И всё сливается в конце пути,
      Где параллельные на ту же точку
      Глядят: который час и как пройти
      К любви и музыке? А в одиночку.
      
      3.
      И Мандельштам, и Бродский знали толк.
      И на помойке нашей есть остатки.
      В анатомичке жив тамбовский волк,
      Пакующий утряски и останки.
      Душа не без осадка сожжена,
      Она сквозь тело все еще видна
      И через век, откуда нам Марина,
      Отодвигаясь, дышит сладко в спину,
      Как родина, костер и горизонт,
      И по спирали звездочкой взлетает
      Взглянуть оттуда, кто тебя простер
      Под сапогами ненасытной стаи.
      Путь млечный и заплечный. Покружит
      И спустится к тебе. Подашь ей руку,
      Как милостыню, заоконный вид
      Запечатлев на новую разлуку.
      Там будет ветка. Облачко. Щенок.
      Герой романа и войны без правил.
      И это всё, что вертится у ног.
      Что ты прославил и легко оставил.
      
      ++
      
      Не попадайся в клетку, божество.
      На амбразуру грудью, чистой совестью
      На мину. На колючке естество
      Висит, от ветра всё не успокоится.
      
      Есть коллективная вина, но ты
      Собак бы не дразнил, они улягутся
      У ног, как только с этой высоты
      Их больше сам не удостоишь взглядом ты.
      
      Они вовне. Не достижима плоть,
      Когда брезглив ты изначально к бойне,
      До нас взошедшей, и уходишь прочь
      До нашей эры, с неба, с колокольни.
      
      ++
      
      Не посылай его на смертный бой,
      За чьи-то храмы, партии, активы.
      Потом, когда опять мы будем живы,
      Придут за новой данью - за тобой.
      Патриотизм зашкаливает в них,
      Они за эту кочку удавились
      Уже. Дождями смыты, затаились,
      И мало им детей и слёз твоих.
      Любовь на безымянной полосе
      Стоит и смотрит, обтекают пули
      Ее, как будто вороны в июле
      Колышут маятник тепла в овсе.
      Нет родины твоей, но целый мир
      Тебе под ноги стелется собачкой.
      И от тебя зависит - он невзрачный
      Или велик. На век - или на миг.
      
      ++
      
      Они такую базу подведут -
      Неважно, ты цемент или кирпичик -
      А не параграф. Но приспичил. Тут
      Они тебя посмертно закавычат.
      Не нужно им потом, давай сейчас,
      А постаментом ты взойдешь иль строчкой -
      С началом всех отпущенных начал
      Всё повторишь, опущенный бессрочно.
      Ты думал, ты геройствовал? О нет,
      Корнет и рыцарь, праведник, убийца,
      Ты пешка и в тени чужих планет -
      Одной веревкой в подземелье виться.
      Все подвиги твои - свеча и дерн,
      Бессмысленны и движутся по кругу,
      Окружены тобой со всех сторон,
      Мой конь, согласный дожевать подпругу.
      Мой верный раб, отчизны старший сын,
      За дым печи, надел сырой картошки,
      За их карман, за их смешок в усы
      И оспины. И за меня немножко.
      
      
      ++
      
      Ты сам повелся на такую дурь,
      В тени от солнца уступая тени.
      Ничком, вполоборота, на колени,
      Как женщина, и ей магнитных бурь
      Не занимать, всё тянется она
      За материнством цепко, как война.
      Не устрашат ее беда и боль,
      Инстинкт ее ведет и упреждает.
      Пусть будет эта женщина - чужая,
      Пускай проснется, только не с тобой.
      И откатившийся на время гром
      Вернется пусть - но не к тебе потом.
      И, швали безразмерно нарожав
      И на курок нажав, такой же гумус
      Переведут, но я туда не сунусь,
      Мне ни к чему ни холод их, ни жар.
      Под солнцем места всем достанет, брат.
      Что Украина там, что Ленинград.
      
      ++
      
      Переступи через труп свой и снова иди.
      Больше не будет ни города и ни отчизны,
      Лица любимые светят тебе позади
      И от прошедшего освободят и очистят.
      Как ты барахтался там и учился вставать,
      Бил себя в грудь, на рожон лез и на амбразуру,
      Грыз там сосульку, и сколько тебе остывать
      От недомолвок, жестокости и от безумья.
      Город принюхался - ты вроде, клятвы твои,
      По отпечаткам до крови истершихся пальцев
      Он узнаёт, как слепой, и его воробьи
      Скачут вокруг, и соседки веселые пялятся.
      Что ты сказал бы ему на прощанье? А вот.
      Шпиль его тянет в кармане, и крыши по жести
      Так и стучат в голове, и опять ледоход
      Напоминает, что были когда-то мы вместе.
      С кем - я не помню. Но где - тот же адрес и сад,
      Летний зимой, пыль и тлен оседают к июлю.
      Время, вперед. Оно пятится только назад.
      Чтобы схватить от любви не таблетку, а пулю.
      
      ++
       Эльсияре Ящук
      
      Дай женщине, спасающей детей,
      Не тумаков, а просветленье чуда.
      Веди ее в кромешной темноте
      Не на войну врага, - к своим оттуда.
      Пусть обнимают ветки и цветы
      Ее покой и теплую улыбку.
      Дай ей от высшей этой доброты
      Хотя бы аромат и ветер зыбкий.
      Война пройдет, ну что о ней писать?
      Помянет и забудет на пороге.
      А женщина придет своих спасать
      И их любить, не отдохнув с дороги.
      
      ++ (Пасха).
      
      Я не праздновала
      Избиение ваших мальчишек.
      Я прислушивалась,
      У соседа ребенок не дышит.
      Так и сяк я смотрела,
      Различия не было в детях.
      Мы в ответе за всех.
      Без родителей и без отметин.
      Пасха сладкою кровью
      Губы мои холодила.
      Я не жгла этот хлеб:
      На него я гляжу, как на диво.
      Мой ребенок воскрес,
      Если твой, безымянный, забитый -
      Не убитый. А так,
      Притворился. Играя, для вида.
      
      
      17 апр. ++ (Диалог с внутренним собеседником).
      
      К чему мне новый джипити?..
      Его нам переименуют.
      Как с белых черными пойти
      И в камере свернуть с пути,
      Судьбу найти себе иную.
      
      Нет вылета из райских кущ,
      Там третий лишний всемогущ,
      И в голове моей нескладной
      Всё тот же вихрь второразрядный.
      
      В модели мозга всё и сразу.
      Жила, была, ушла на базу.
      Я вижу сцену целиком.
      Мерцает мой посмертный слепок.
      Помеха справа, выход слева.
      Но по спирали всё. Кругом.
      
      ++
      
      На цыпочки за тенью самолета.
      - А вдруг хоть там тебя увидит кто-то?..
      
      Земля под небом не переведется,
      Удобрена любимыми сполна.
      Звенит звезда и, как на дне колодца,
      Повисла между нами тишина.
      
      Любовь, как смерть, безлична без тебя.
      Распластана и вывернута память.
      И где-то там, на кромке бытия,
      Один к другому не решился падать.
      
      ++
      
      Расставаясь - расставайся,
      Свет включил - и одевайся.
      Попрощался - уходи.
      Ты горишь в моей груди.
      Я на свечку эту дую -
      Только пламя позади.
      Ничего не нужно помнить,
      Амнезия и февраль.
      Наледь, письма от поклонниц,
      И аптека, и фонарь.
      Город выстроился в ряд -
      Провожает, говорят.
      Прозвенит он ледоходом,
      Там кораблик в небе был.
      Через жизни и сквозь годы
      Он догнал меня, добил.
      Память выворотил в снег -
      Вот такой он человек.
      Листья - это рой пчелиный,
      Коллективная вина.
      Над твоей дорогой длинной
      Неподвластная луна.
      
      ++
      
      Жить за двоих - и счастье пить вдвойне.
      Сказать - привет! Поплакать при луне.
      С щенком попрыгать, птицам накрошить
      Чего-то впрок - и дальше вместе жить.
      
      Как будто нет, никто не умирал.
      Манипулировал - да нет, играл.
      И до сих пор с волшебных этих крыл
      Стекает дождь в ту яму, что он рыл.
      
      
      18 апр. ++
      
      Человек себя от счастья запер.
      Одичал, озлобился и запил.
      Я его из пропасти тащу,
      Золотую песенку свищу.
      
      Подокну я спину облаками,
      Обниму его двумя руками.
      В голове его такая дичь,
      Никакой любовью не постичь.
      Он солдат своим цепям дубовым
      И на счастье брошенным подковам.
      Он себе придумал целый мир
      И себя владыкой возомнил.
      Из его темницы по ночам
      Слышу стоны - это он кричал.
      Он себя печатями прижег.
      Говорю: а вот еще шажок!
      Он не хочет, лучше на "губе".
      Он сопротивляется себе.
      У него моральные долги,
      Спотыкаются во тьме шаги.
      Не друг с другом, а с собой, навзрыд,
      Скоро нам расстаться предстоит.
      Наш Освенцим на земле сильней
      Всех отпущенных ночей и дней.
      А что там любовь на проходной -
      Так теперь она пришла за мной.
      
      ++
      
      Прости-прощай, я отпускаю повод.
      Мы снова не готовы жить, как надо
      Как все - шутить и целоваться в дождь.
      Соединяет нас теперь лишь слово -
      Пульсация, мерцание и дрожь.
      Энергия провиснет проводами,
      Там воробьи за упокой над нами,
      Бравада их наиграна, но Бах
      Им в унисон и подпевал, и плакал.
      Я шла туда. Ему пора однако.
      Он сам висел на этих проводах.
      
      ++
      
      Чего добился ты? Боязни гор?
      Что женщина теперь всех сторонится,
      И тот же друг, крадущийся, как вор,
      Пересекает белую страницу?
      Что руку протянул, столкнув с вершин,
      Подняться не дал, втаптывая в камни?
      Что ты любовью это довершил
      И обнимал холодными руками?
      А как же подвиги былых времен,
      Когда в лицо смеялся смерти близкой,
      Когда царил, и все шептались: он
      Один сумеет выйти в схватке с жизнью?
      Ну что же, твой покой ненарушим,
      Абрек недвижно процедил: Погодка!
      А с гор-то камнепад уже над ним.
      Хватило жизни. И любви. По горло.
      
      
      22 апр. ++
      
      Мама, как там? Хотя бы раз в год ты становишься ближе.
      Это значит, что я уплываю все дальше оттуда,
      Где мне вывернули суставы, пока ты все выше
      Поднималась из пепла, куда я сама скоро буду.
      Мама, годы теперь потеряли значенье - когда ты
      Уходила, неважно, но как задыхалась и билась -
      Это всё перевесит, и не пересилит утраты,
      Что-то там из грамматики, веры и где плюс на минус.
      В Петергофе открыли фонтаны, а в Пушкин билеты
      Дорожают, опять ледоход исчерпала блокада.
      Как прекрасно, что ты навсегда - а меня уже нету.
      Снова не совпадаем, и слов уже больше не надо.
      У нас тридцать седьмой повторился, вам передавали?
      Те же корчатся в клетке, свои же их и караулят.
      Дорожают кувалда, бутылки, а мы в кинозале
      Снова смотрим про это, но не прогибаясь под пули.
      Как мы вовремя, мама, отчалили - ты не хотела,
      Что-то было про избранность, русскую душу и церковь.
      Я бы тело твое извлекла, чтобы из-под прицела
      К нам вернуть и развеять, и душу обнять на поверку.
      Как тебе там лежится, в болоте фамильном, где крылья
      Вместе с цепью украли, но имя мое напечатано,
      Так как вечно туда возвращаемся, будто забыли
      Что-то важное мы за оградой, что хочет обратно.
      Передай нашим близким, что дуст не берет нас и хлорка,
      И свинец, словно небо над Питером, нас не осилил.
      И что мы выбиваемся точно из общего хора,
      И мы верные дети отъехавшей крыши России.
      В кандалы ее снова, смирительной мало рубашки,
      Нараспашку душа - и день смерти, как твой день рожденья,
      Это тоже везение, мама. Нам дали отмашку
      Жить посмертно: во мне ты и дети, покуда нигде я.
      
      
      24 апр. ++
       Раисе Резник
      
      Вот собственно и всё. Последний смертный
      В тумане растворяется, как ставня
      В ту пустоту, где светит грошик медный
      И наклоняться мы за ним не станем.
      Язык молчит. Опять до Вавилона,
      Там только эхо, и в обратном темпе,
      Как гвозди, распрямляются поклоны
      И пытка каплей остужает темя.
      
      Смотри-ка, стебель бьется из асфальта.
      Заика будет петь или смеяться.
      И от его потусторонней фальши
      Ребенок бога дергает за лацкан.
      А как спросить? Глухонемые волки
      Так складно воют, безответно стонут.
      На берегу какой Невы и Волги
      Мы по ночам встречаемся бездомно?
      
      Ни дна, однако. Ни покрышки в смерти.
      Ты напрокат ее бери и мучай.
      На свой покрой, невидим, незаметен,
      Не пригодилась - так, на всякий случай.
      Затопчут те же, что любили прытко,
      И у корыта всё за той же пряжей
      И пеной, где судьба твоя зарыта,
      Мы вместе жили и раздельно ляжем.
      
      Топи корабль, и разбегутся крысы,
      Печаль неизъяснима и миндальна.
      Есть между нами третий лишний - снизу
      Он в облаках, а сверху - та же спальня.
      Он город, ледоходом наизнанку
      Он вспорот. Это корюшка сквозная
      На суицид идет и спозаранку,
      Весну почуяв, нас верстает в стаю.
      
      И перестрелка там, и перекличка,
      Но речи нет - мычание безрыбье.
      Высоким слогом, мысли обезлича,
      И я там был, и мы с тобой могли бы.
      Я слово поверну и под лучами
      Оно сверкнет зияющею раной.
      А мама мыла раму и в начале
      Еще была цветастой и гортанной.
      
      Вот классики аукнутся, герои
      Истлевших книг, не разбирает почерк
      Себя, так алкоголик из запоя
      Не выходил и быть собой не хочет.
      Скажи, что нацарапано Хароном
      Веслом, где был барашек над волною?
      Быстрее забываем, чем хороним,
      След на песке - он был когда-то мною.
      
      Сама себе вода поет и плачет,
      И выстелила лунная дорожка
      Несчастной Тане, потерявшей мячик
      И всех в блокаду, дом и свет в окошко.
      Текст не прочтется. Заплутала строчка.
      Иных уж нет. Перевелись другие.
      И только жизнь, саму себя отсроча,
      Последней землю бросит на могиле.
      
      ++
      
      У холокоста глаз не счесть.
      Они буравят и клубятся,
      Всё ту же возвращая весть,
      Всё туже стиснет ветки пальцев.
      На хруст идет из темноты
      За поколеньем поколенье.
      В объятьях этих пальцев ты,
      Как ток, дрожишь от напряженья.
      Как тот, чей номер в этот день
      По списку выпал и споткнулся,
      Твоя мучительная тень
      С прямого выдернута курса.
      Оглохший мир в один твой вдох
      Вместился, перерезал время.
      Не занимайте, заперт вход.
      Последней я была, со всеми.
      
      ++
      
      Перед сладостью жалящей пытки
      Наши дети сливаются в крике,
      Палача - с арестантом на крытке,
      Пряча в вечность грехи и улики.
      В тех столетьях всё тянешь ты клячу,
      Не поправив руки на телеге,
      Что свисает - но было иначе,
      Сам ты плющился в этом калеке.
      По ролям так сменяются судьбы,
      Я из ямы гляжу, и по клетке
      Сверху бьешь сапогом ты - мы будем
      Там по очереди. Навеки.
      
      
      25 апр. ++
      
      Я не умею в поллюбви. Зачем?
      Не нужно мне воинственных подачек.
      По Маяковскому, какой-то Щен.
      Повесится, но не заплачет.
      Переведет руду в стихи и свет.
      Нет выхода туда из жизни. Нет.
      
      Но только марево, как день, спадет,
      Вся память выворочена и скрыта,
      И хвост облез, нос кожаный потерт,
      И карта бита, зал визжит. Но ты-то,
      Кому сердечности и слова жаль -
      Не майся у могилы. Уезжай.
      
      К своим кухаркам, что в подметки нам -
      А впрочем, потеряло это силу.
      Отпраздновав, уходят по домам,
      Я не хотела - но сама просила.
      За горизонтом солнце ярче. Тьма
      Тебе досталась - в ней сойти с ума.
      
      ++
      
      Любовь безлика и беспола.
      Ее наркоз точней укола.
      Он проникает на двоих.
      Весна метет из подворотни,
      Такая музыка сегодня -
      Как только двери затворив.
      Оставив города и даты,
      Определив тебя в солдаты,
      Оковы сняв, как с шеи крест,
      А может быть, звезду и небо,
      Откуда мне лететь к тебе бы -
      Да поменяли ост и вест.
      
      ++
      
      Листая жизнь, я расставляю
      В иллюминаторе, как вехи,
      То, чем казалась нам земля и
      Ее тревожные потехи.
      Ее поселки слюдяные,
      По-черному в крапиве бани,
      И ледяные швы, и сны, и
      Весну в обманчивом тумане.
      Ее полеты пены с кружки
      И пиво напросвет, букашка
      Трепещущая, и с полушки
      Или с получки, но неважно.
      И поцелуй так мимоходом,
      Что не бывало да приснилось.
      И пугало над огородом,
      Где падала в ладошку милость.
      Такая мелочь - тихий оклик
      И отблеск солнца или тела.
      И на вершине белый ослик,
      А там пустыня, как хотели.
      В глазах его зияет море,
      Оно не Мертвое, живое,
      Как вдох между тобой и мною,
      Как тени наши под водою.
      
      
      27 апр. ++
      
      Где ты прячешься в вечности, не важно уже, - маята
      Оттеняет мгновенье, когда была высота:
      Что прошло только что, уронили с креста или нет, -
      Блекнет цвет, глохнет музыка, не было этих монет.
      Не могу я поймать, удержать и затормозить.
      В этот миг я живу без тебя, и не нужно мне жить.
      Только соединив плюс на минус и север на юг,
      Воскресает не будущее, а тень твоя, падая в круг.
      
      ++
      
      Два голоса, переплетясь,
      Ведут свою томительную вязь.
      Как плющ опутал ствол, так я тебя
      Оберегаю, не спросясь эпохи.
      Дела мои - все тот же дождь и грязь
      В крапиве и чертополохе.
      Но вот он, луч, зажженный без перил,
      Чтоб каждый думал всё, что говорил
      В том детстве без утайки и бравады.
      И в юности, когда сухой рассвет
      Опять находит, что в постели нет
      Ни нас, ни чувства нет, ни Ленинграда.
      
      ++
      
      Зигзагом скорби путь намотан.
      Не нужно вспоминать о мертвом.
      Пусть насладится тишиной
      И темнотой, когда от света
      Глаза не режет шар земной,
      А жизни не было и нету.
      
      ++
      
      Застревала устрица в горле моем и кислила
      И пищала, как памяти потусторонняя сила,
      И я льдом выковыривала ее наизнанку,
      И тошнило меня от беременности спозаранку.
      Где те дети гуляют по свету, вы их не видали?
      Обе стороны той же медали, и я на вокзале
      Поезда провожаю и спрашиваю цыганок,
      Нет ли лишней судьбы и на сдачу каких мне цыгарок.
      Замотавшись в платок, что-то плачет старуха цветная,
      Дай желание я без ладони ее угадаю.
      На казенной дороге мы всяко с тобой разминемся,
      Но зато, дорогой, разомнемся и вновь разойдемся.
      
      ++
      
      Идти к тебе методом отрицания, как неспешно - к молитве,
      Взывая, когда все закончено, слитно и слито
      Вместе с младенцем, любовь уплывает последней,
      Как соломка во рту, не спасает, прощается с песней.
      Что вымаливать взгляд больной и абстрактный, как ветер?
      Он кладбищенской розой увит, ах какие там плети
      Разрослись, и не витиеватая суть ускользает
      Между пальцев и тех, откатившихся кубарем, зарев.
      
      ++
      
      Шершавы тучи напросвет.
      Державы под ногами нет.
      Венец творенья истончился,
      Жуком по древу источился.
      И только мама пальцем водит
      По той странице, что тогда
      Ты не дослушал на заходе
      Того, что пепел и вода.
      
      ++
      
      Боль умирает, заморожена.
      Страх затекает под паркетину.
      Он затаится: спи, хорошая.
      Не на свету мы, не в ответе мы
      За эти жизни запоздалые,
      Тела раскиданные по полю,
      За эти вопли с кровью алою
      Что в зале зрители захлопали.
      
      ++
       А.Повали
      
      Мальчик вырос постаментом
      С православною звездой.
      Я далёко не уеду,
      Буду намертво с тобой.
      Как цеплялся ты за нары,
      Отрывали с белизной
      Христианского угара
      Пули вылитой сквозной.
      Возвели тебя героем,
      Докопались до краёв.
      До сих пор мы землю роем,
      Где тебе последний кров.
      Как ты там, играешь в карты?
      Вера выпить не велит.
      Умирать, как жить, с азартом,
      Прорастая из земли.
      
      ++
      
      На чердаке болталась вобла
      И травы сохли, сквозняками
      Обветрены и летом, чтобы
      Стучала Ладога о камень.
      Ее карельско-финский привкус
      И пёсий прикус озверевший -
      Одна на всех любовь и придурь
      Души прошедшей и нездешней.
      Коротким августом жеманным
      Клубится память голубая,
      И лодка ржавая - жива ли,
      Отчищена ли добела ли?
      Там инвалиды с утюжками
      Всё так же рассекают волны
      Пшеницы скошенной. Шагами
      Измерила - но нет, не помню.
      Одно лицо в окно стучало
      Заблудшей сорванною тенью,
      Как голос с кровью, одичало
      Ловя охрипшее теченье.
      
      
      2 мая. ++
      
      На все мольбы он отвечает "нет".
      Его молчанье только с ветром спорит,
      Когда тот разрезвится не вполне
      И зайчик солнечный доверит шторе.
      Когда и я карабкаюсь на луч -
      Так изнутри сожженные деревья
      Еще горят и плавятся, доверья
      По-детски не лишая стаю туч.
      Наплавлен ливень будущий огню,
      Что голыми руками я гоню.
      
      Прости арабский мой, не льет он слов,
      Перебивая смыслами обновки.
      Едва рассвет наметит мой альков,
      Там одиночество наизготовке.
      Пусть мир столглазый первенство возьмет
      У моего ленивого владыки,
      Что взгляд отводит пристальный и дикий,
      Не попадая в прорези тенёт.
      Ствол выгорает, сыпется труха,
      Как соль из раны белого стиха.
      
      Моя земля трещит над головой
      И под ногами, осыпаясь в бруствер.
      Стреляют ближе. Это дальний бой
      Дал перемирие строке изустной.
      Так боль на нас взирает свысока
      И, онемев от пытки негасимой,
      В предсмертной тяге раздувает силы,
      И теплится еще моя строка.
      Рука к тебе протянута - держись,
      Как я, за то, что зачинает жизнь.
      
      Там Боливар не вытянет, где мы
      У тьмы отъемлем, и всегда нас трое -
      Бог обещает, но дает взаймы.
      И днем молчит, что бьет ночной порою.
      Я шахматную партию твою
      Поверю интуицией, как племя
      В пустыне - по науке и системе,
      И ракушку улитке растворю -
      Тут было дно, хрустело под ногой,
      И стало небом в тишине нагой.
      
      Так мыльные всходили пузыри
      Миров прозрачных, как твоя усталость,
      И жизнь фонтаном била изнутри,
      Единоверно постигая стадность.
      И я с верблюдом наперегонки
      Перекати-поля отодвигаю,
      Пока сквозь нас глядит уже другая
      Судьба и смерть, как ты из-под строки.
      И я молю тебя смягчить удар
      И растопить мой ледяной пожар.
      
      Но ты опять мне отвечаешь: нет.
      Закидывая ветви к изголовью,
      Следишь движенье внеземных планет,
      Глотаешь слезы глаз моих коровьих.
      Который час? В каком пространстве ты,
      Смотря недальнозорко и ревниво.
      Подножный корм и муравьев извивы.
      Я собираю мелкие цветы
      Бархана, наворочавшего нам
      Всё, что разбросит нас по сторонам.
      
      Еще пылает. Притуши, души.
      Там на корню есть уголек забытый.
      Но поспеши. В другие шалаши
      Оттащит тело враг твой неубитый.
      Твой нежный друг, приставивший к груди
      Твоей, где сердца ум на перегреве
      Вот это дуло и вот этот трепет,
      Одна цыганка знает - позади
      Тебя война, тот лучик на окне.
      И по нему приходишь ты ко мне.
      
      
      3 мая. ++
      
      Пустыня наползает на лицо
      Единоверца, затмевая имя,
      Смешав с моим, и строчками немыми
      Барханы закавычила в кольцо.
      
      Так жизнь и смерть пересеклись во тьме
      И раздвоились вновь на перепутье,
      Луна туда-сюда гуляет ртутью,
      С изнанки выворочена вовне.
      
      Верблюду губы подобрав, узцы,
      Как музыка, лепечут и смакуют,
      В какую сторону тебе? В другую
      Стреляет жвачка и плюют резцы.
      
      Мы никогда не встретимся, но тень
      Легко падет на освеженный день
      Напоминаньем, календарь срывая,
      
      Что север жалом иссушен, а юг
      Перегорел колючкою, и круг
      Я меловой замкнула и жива я.
      
      ++
       О.
      1.
      Осколки зеркала, шар дискотек:
      Дружок мой маски примеряет, сцена
      Под ним, как женщина, юлит и всех
      Не называет - впрочем, постепенно,
      Как снимок, проявляется лицо
      Того, другого... Но к герою маска
      Присохла, и цветок своей пыльцой
      Сам захлебнулся, как любовью ласка.
      Он мечется, не в силах отодрать
      Папирус кожи, лжи змеиный вывих.
      И я его пригрею до утра:
      Перебирал, как нелюбимых, ты их.
      
      2.
      У маски есть лицо и сердце.
      Она приобретет фактуру,
      Ей интеллект привьют, о чем
      Поговорим? Единоверца
      В ней не найти, но бабу-дуру
      Она прижмет стальным плечом.
      А может быть, она взрастила
      Меня и душу разглядела,
      Пока я плакала навзрыд,
      Что был цветок, мое светило,
      И пело ласковое тело,
      А ты ему пенял на вид.
      
      ++
      
      Шершавых красных рук неистовый ледок
      Снежки бросает вспять и насмерть ранит память,
      Где я хочу обнять весь мир, в один глоток
      Вобрав, как чистый спирт, и сонный ум распарить.
      Там веники берез взмывают к облакам,
      Смола течет по швам, расклеивая слово,
      И нечего терять, что обреченным нам
      Как высший дар дала ложбина сна крутого.
      Смотри не обожгись. Не дотемпературь
      На пилораме там, где лесоруб нашивку
      Цинготным ртом зажал и выбивали дурь
      Последнюю из нас, что мы не совершили.
      
      
      4 мая. ++
      
      Не стоит слово божье ничего,
      Где им прикрылся дезертир пейсатый,
      Чтоб невидимкой стать, - своей простатой
      Оправдывая торжество
      Жиреть и трусить, наворочав пай
      Законов, крови слить чужой избыток
      И обобрать своих до дыр и ниток,
      К стене без слёз и напоказ припав.
      Стена расстрельна, метит по чужим
      И виражи такие расстилает,
      Что сам не знаешь, как твои дела и
      Как совесть после ты разворошил.
      Но бойся глаз последнего бойца,
      Когда пройдет он мимо, усмехнувшись,
      Как бог, и пуля отскочила: ну же!
      Смотри туда, не отводи лица.
      Так вот он где, заблудший разум твой,
      Перст указующий, живая сила.
      Но как земля такого выносила,
      Пока вела тебя на водопой?
      
      ++
      
      Вот эта свора трусов записных,
      Замаливая нас, позорит небо.
      Не пацифист боится пуль сквозных,
      А дождь и грязь - целительного снега.
      Мой дед-раввин глаза отвел от книг -
      Он думает, кто называться может
      Евреем и не видит среди них
      Ни одного, кто б был на вас похожим.
      
      ++
      
      Чтоб гордый почерк иудея
      Не мерк в пустыне и светился,
      Не прячет женщина детей и
      Сама идет к врагу на милость.
      Закинув узи, дрожь по бедрам
      Переступив, глядит в пустыню,
      Там нацарапаны ей гордо
      Такие истины простые.
      Там куст горит и хлещут войны
      Наперерез, и тайна крови
      Барханам поправляет волны,
      Как волосы у изголовья.
      Рожает женщина солдата,
      А вот еврей он или так,
      Решают не язык и дата,
      А совесть, мужество и танк.
      
      ++
      
      Любовь подыскивает жертву,
      Возводит идола на плаху,
      Себе кумира сотворит.
      Она с цветка перелетает,
      Лицо рассечено с размаху,
      Огонь безудержный горит.
      И на свой счет приняв разлуку,
      Не ошибись: вот эту руку
      Я подавала не тебе,
      Нет, - обрекла двоих на муку
      Любовь наощупь и в толпе.
      
      ++
      
      Я сторонюсь тебя, но между звезд
      Все чаще попадается мне абрис.
      Я излечусь прохладой. Вот пророс
      Цветок любви ко мне, и я поправлюсь.
      Водою ключевою напоит
      Меня смятенье, нежностью растопит.
      Еще болит, но я уже на вид
      Поставила и не дрожу нисколько.
      У дерева кора не потекла,
      Когда оно внутри, как воск, пылало
      И оплывало небо вкруг ствола,
      И всё ему объятий было мало.
      
      ++
      
      Не отомщен, а вообще забыт
      В грязи он будет, выдавлен геройством.
      Нашлепка мрамора или гранит
      Печатью смерти не снижает роста.
      
      У снимка с черной лентой череда
      Родных увянет, поседев досрочно,
      С той или этой стороны туда
      Придет - неважно, тело или почта.
      
      Он воевал за то, что говорят,
      Послушен был он и служил по чести.
      И украинец русскому не брат,
      А то же средство убивать их вместе.
      
      Там под землею Киевская Русь
      Такие письмена и цепи вяжет,
      Что прочитать отсюда не берусь:
      Война всегда - и прочее неважно.
      
      Но где-то я видала эту власть,
      Она в веках ничуть не изменилась,
      Украсть послаще. И за это пасть -
      Все та же гордость и все та же милость.
      
      ++
      
      Тебя я подсадила на иглу
      Внимания, заботы, ностальгии.
      Но ты сказал, что мы уже другие, -
      Объятья, превращенные в золу.
      А все же некуда тебе бежать
      От рук моих и губ немилосердных
      И жалящих, от слов неверных.
      Ты обречен нести мою печать.
      И кто заменит луг цветастый наш,
      Гранит и парапет, и доски в Летнем,
      Где статуи разделись до последней,
      Но мы для них - и дождь, и эпатаж?
      Кукушка врет, замолкла, спать ушла.
      Но ласточка зигзаги нарезает,
      И памяти воздушной наказанье
      Струит ее волшебная душа.
      
      
      5 мая. ++
      
      Куда ему от нежности бежать?
      Все выходы в пространство перекрыты.
      Уж как ты ни склоняйся перед кем-то,
      Но отвлечет чужой полночный жар.
      В нем так прекрасно плавится свеча!
      А что она душа, ему неважно.
      Я под бумажным охлестом не вижу
      Сама, как строчка мнется, горяча.
      Но поцелуй догонит, и ладонь
      Глаза ему шутливо закрывает,
      Когда захочет, - вот и реку льдом
      Скует, но дышит там ее кривая,
      Вздымается тревожно: в полынье
      Малек веселый, окушок прозрачный
      Трепещет, как бывало на копье
      Та женщина в пугливой схватке брачной.
      
      ++
      
      И я текуча как вода, в твои я проникаю мысли,
      С тобою плачу на заре и к ночи листья остужаю.
      Сюда не нужно остальным, но мы, добравшиеся к выси,
      Без сил, как точка в янтаре, стекло под снегом в январе,
      Мы запечатаны в любви, там башня спит сторожевая.
      Маяк заходится в волнах, и с облака щелчком, как мошку,
      Стряхнут вот-вот ко мне тебя, в объятьях тихо и светло.
      И вновь разлука впереди, давай присядем на дорожку
      И помолчим, чтоб вместе нас туманом тем заволокло.
      
      ++
      
      В палате номер 6 опять не спят.
      И верят в мир, их добрый господин
      Придет и снова соберет опят
      И мухомор поделит на один.
      
      Там друг на друга фельдшеры стучат,
      От злобы и окурков небо душно,
      Поскольку ненавистен брату брат
      И у соседа - лучшая подушка.
      
      А ну давай, меня к нему веди.
      Он справедлив, и наши говорят,
      Что лучше тут во тьме и взаперти.
      А все же койки - нет, стоят не в ряд.
      
      Чихнешь, поддерживая зубы на весу.
      И доходягу пнешь, сухарь отнимешь.
      Грибы растут, и урожай в лесу.
      "Я маленький такой", но между ними ж.
      
      ++
      
      Не ограждай от жен, не пить с лица.
      Я не соперница им, а сестра.
      От аиста не понесу птенца
      И жаворонком не спою с утра.
      Не подложу в постель ни новый день,
      Ни кофе ароматного ожог.
      Я все вернула, - от меня лишь тень
      Еще приносит ласковый должок.
      Не отворачивай от нас друзей,
      На зависть им я хороша под стать
      Не им, но на нейтральной полосе -
      Тебе, не утоляющему страсть.
      Мы все, как специи, в одном котле
      Истолчены, распутываем век.
      А жизнь лежит на цинковом столе
      И смотрит вдаль, на облако, поверх.
      
      ++
       Лиде Григорьевой
      
      Мне до него не дотянуться.
      Я только руку поднимаю -
      Туман обнимет, облака.
      Так отрок ночью от поллюций
      В подушку плачет, и немая
      В ответ лишь тьма издалека.
      
      Так девочка в смятеньи двери
      За гостем закрывает, к окнам
      Бежит и смотрит между штор,
      Как белый конь умчит - не веря
      Ни парусам, ни гонкам конным,
      Пришпоренным во весь опор.
      
      Так чашку выронит старуха
      На коврик, вязанный крючком.
      Ей не достанет зренья, слуха,
      Но примет смерть свою молчком.
      
      Так пес блудливый возле будки
      Залижет раны, цепью бьет,
      Один - и только незабудки,
      Да чайка в небе напролет.
      
      Вот удивленно смотрит месяц
      На опустевшие места.
      Когда-то мы бродили вместе
      Здесь, до пришествия Христа.
      
      Но даже ветер, обернувшись,
      Поежится, - он одинок.
      Зароется в крапиву глубже
      У наших губ, у наших ног.
      
      И под плитой, должно быть, нету
      Ответа, эха, почему
      Не дотянуться мне до света, -
      Я только руку подниму.
      
      ++
      
      Проклятые вопросы бытия,
      Отсутствие ответов или эха.
      Щипни больней - не может быть, что я
      Не различу рыдание от смеха.
      Твой силуэт, как глину, разомну,
      И не смогу соединить осколки
      Зеркальные в ту полную луну,
      Что помнит лишь сомнения и скорби.
      Нет, голос твой впечатан, словно плющ
      В ствол дерева и под корой слоится.
      И сок бежит кровавый, всемогущ,
      Как Феникс, опрокинутая птица.
      
      
      
      ++
      
      Обсценной лексикой травмирована речь.
      Быстрей, чем сок березовый, не стечь.
      Да и куда же с неба торопиться
      Звезде падучей, тающей любви,
      Не смерти, - жизни. Той, что визави.
      Подранена, но вновь взмывает птицей.
      
      ++
      
      Когда мужчина - только пара брюк,
      Ремень раскрытый, молния на нитке, -
      Какие ж тут пределы и магниты,
      Какие выси, если замкнут круг?
      
      Ты за его плечом не разглядишь
      Не то что третьего, но полшестого, -
      Любовь искать? Так вот она, поди ж,
      Пол замывает - и ребенка в школу.
      
      
      6 мая. ++
      
      Теперь он знает, что такое быть любимым.
      Когда Мария омывает ноги.
      Лимонница порхает у сосков.
      Как отделить вторую половину,
      Души не повредив - но это, боги,
      Моя ли кровь стучала у висков?
      О, так уродлив секс, но как прекрасен
      Младенчески свернувшийся в клубок
      Под утро мальчик - ты не помнишь разве?
      Распутают бок о бок, спящий бог.
      
      ++
      
      Мученье незаписанной строки.
      Нашивка фсб как штамп на морде
      Лица, того, что было им в оскале
      Цветном, когда глядел из-под руки,
      Как сердце Бучи еще билось вроде,
      Но что-то оставалось там в запале,
      И втаптывал в глазницы каблуки.
      
      От гидры-армии нельзя отстать.
      Я вненациональна, тут виднее
      Той девочки "особенная стать"
      И все, что ты при жизни сделал с нею.
      
      ++
      
      Чем отличаются любовь и смерть,
      Мы не забыли, инфошум не властен
      Перебивать затменье высшей страсти,
      Когда бы только выстрелить суметь
      
      В глаза, тебе распахнутые, взгляд
      Не отвести, и пусть тебе приснятся
      Твои же дети, и всегда казнят их
      Твои потомки, выбрав наугад.
      
      Как будет корчиться твоя душа,
      Когда садист, на тень твою похожий,
      Почувствует, что безоружных может
      Он убивать со смаком, не спеша.
      
      И в том театре до сих пор дают
      Всё ту же пьесу про Азов и Бучу.
      Как девочка там пела! Как тягуче!
      Как никогда не сложат песни тут.
      
      ++
      
      Нынче Аушвиц переместился под землю.
      Голоса там отчетливей, следую им я и внемлю.
      По размеру нам тапочки там, где гора черепушек
      Заслоняет и перебивает арию пушек.
      Это облако дыма сюда принесло накануне
      Иностранным дождем, моросящим над нами поныне.
      Так чего же мы ждем, чтобы снова нас обманули
      В человеческой этой, звериной и душной пустыне.
      
      ++
      
      Поэту улюлюкает толпа.
      Она на ум и мужество скупа.
      Обсценной лексики тупое торжество
      Тирану неизменно подпевает.
      Возводит на судилище его
      Со сцены и неспешно убивает.
      В глухой провинции у моря спасу нет.
      Цунами прорывает парапет.
      Волна накроет всех разновременно,
      Но сцена под тираном загремит
      И обратит еще чуть раньше в пену
      И член кпсс, и блеск ланит.
      Поэт глядит на это свысока,
      Поскольку точно бьет его строка
      Сквозь облака туда, куда достанет,
      Через столетье заметая пыль
      И прах отживших в халифатостане
      И превративших сказку в нашу быль.
      
      ++
      
      Не держись за город, как за член.
      Он не принесет тебе потомства.
      В белой пене той сирени плен
      Для свободы, и разгул для скотства.
      
      Первородство суетно, судьба
      По своим виляет закоулкам,
      Распрямляя ниточку со лба,
      Словно ветвь в лесу венозном гулком.
      
      Ностальгия выплеснет дитя,
      Подними же, собирая камни,
      Всё, что светом выбило шутя
      Как добро, что вечно с кулаками.
      
      Отряхни войну, богатство, власть,
      Прислоняйся к облаку и ветру
      Для того, чтоб ниже не упасть
      В день, что призовут тебя к ответу.
      
      ++
      
      Я уезжала не куда, - откуда.
      Поскольку совесть выгоняла спирт
      Высокой пробы, - и теперь не буду
      Там подвывать, где племя наше спит.
      Меня ждала бы та же телогрейка,
      Судьба-ищейка, родственный донос
      Во благо. На вокзале из вещей-то -
      Один транзит, чтоб хоть куда довез.
      А что в Неву смотрюсь, как в отраженье -
      Так там блокада зачерпнет ведро
      И кольцами мою окрутит шею,
      И вывернет остывшее нутро
      Тех поколений, что меня носили,
      Баюкали и отвлекали от
      Небесной правды и другой России,
      Где нынче подлость правит и живет.
      
      ++
       Эльсияре Ящук
      
      Я не была с моим народом
      И никогда уже не буду
      Смотреть на это, как на рвоту,
      Как он пытал и доносил
      И по церквям молился чуду,
      И на себе попа возил.
      
      Я не куплю в "Крестах" отеля.
      Я не продамся за рубли.
      Меня не схватят в мокром деле,
      Не вынут из чужой постели,
      Сама сожгла я корабли.
      
      Мосты не разведут мне, чтобы
      Оттуда выйти не могла,
      На берегу вселенской злобы
      Не устоит моя игла.
      
      За то я только украинский
      Готова выучить, чтоб он
      Мне заменил сквозь эти риски
      Московский колокольный звон.
      
      Мою коричневую чумку
      Пирамидальных тополей,
      Где иудеи - те же "чурки",
      И ленинградцы немцев злей.
      
      В моих глазах "Азов" не меркнет,
      И на поверку в строй войдя,
      С меня снимает ту же мерку
      Невыносимый шум дождя.
      
      Там у меня на бирке цифры,
      Оставшиеся от родных,
      Вождя бессмысленные циклы,
      До дырки вытертые дни.
      
      На Пискаревке перерыты,
      И с Волкова уведены
      Мои намоленные плиты,
      Твои несбывшиеся сны.
      
      И коллективною виною
      Не заслонясь, и я в веках
      Отряхиваю под луною
      Налипший украинский прах.
      
      Вохра колючку охраняет
      И передернула затвор.
      Я оглянулась: не меня ли?
      Меня меняют скот и вор.
      
      Где мой народ - прошло столетье.
      Расстрелян, выбит, изморен.
      А эти - нет, чужие дети.
      Убийцы с четырех сторон.
      
      ++++
      ++++
      
      7 мая. ++
      
      Ортодоксальный проливает свет
      На горе раненых моя отчизна.
      Во имя жизни искупленья нет,
      Закончится - и я тут не зависну.
      Я шахматную партию твою
      Лбом простучу, а проще - просчитаю
      Интуитивно, и в моем раю
      Домашнем тоже бьется птичья стая.
      Но ангелы ли, демоны, грачи
      К нам прилетели, я еще не вижу.
      Пожалуйста, по крыше постучи.
      И подними меня как можно выше,
      Как папа в детстве, - на его плечах
      Такие дали открывались, только
      Молчало слово, то, что на устах
      Погаснет первым без мольбы и долга.
      
      ++
      
      И ты вошел в нее, не раздеваясь
      и не входя,
      ее заполнил мысли
      и чувств разлив под мартовским ледком.
      Так правая рука боится левой,
      а та не знает, что творит, - повисли
      в итоге обе, - кофе с молоком.
      На столик прикроватный лепестками
      ложатся тени, в сумерках, как Блок
      велел, добро должно быть с кулаками,
      чтоб страх нас по углам не разволок.
      И я всю жизнь с опаской наблюдаю,
      как солнце совмещается с луной.
      Лед с берегами. И стекло на стаю
      глядит. И я колышусь под волной.
      
      ++
      
      Через тире целуя из-под снега,
      Глядит на звезды память человека.
      Не знаю точно, было ли со мной
      Всё, что нам обещали под луной.
      Ложь во спасение, кукушка дальше врет, -
      А если поменять наоборот
      Вот эти цифры и дефис короткий,
      Итог войны, ее скупые сводки?
      
      ++
      
      Нарцисс склонился над водой,
      Он душу ищет в ней нагую.
      Он одинокий, он изгой.
      А я ему на раны дую.
      То ветром обниму, то в плен
      Объятьем солнечным вбираю.
      Собачкой у моих колен
      Он жаждет собственного рая.
      Мальчишка, мученик, в тени
      Других всегда, он полагает,
      Что он один. Да, мы одни.
      И я - душа его нагая.
      
      
      9 мая. ++
      
      Господи! Как же я пытаюсь приподнять твою голову,
      А вода выливается, захлебнулось дыхание.
      - Ничего, - говорит, - что такого,
      Отвернись, отвлекись стихами,
      
      Вон кукушка лает подветренно,
      Не краснеет, - пускай подавится
      Человек твой, и будь уверена,
      Возместится всё и отлается.
      
      - Господи, помоги ему, слабоумному,
      Подстели ладони, укутывая!
      Не нужна любовь ни ему, ни мне,
      Но пусть я пригожусь хоть кому-то!
      
      Вертухаечка, гражданка-начальница, -
      Жизнь цепочкой своей потряхивает.
      Хватит на наши слабости зариться,
      Мы ж отжившие уже, дряхлые.
      
      Подними ты с колен мужика моего,
      Что он в луже свое отражение
      Ищет сослепу, спьяну кармою
      Называя усердство женино?
      
      Он не видел еще ни радостей,
      Ни объятий не знал, поклажею
      Он придавлен, и разухабистей
      Вдаль тропа его не приглажена.
      
      Все катались на нем, он мучился
      И молчал за киркой да молотом.
      Подсоби по такому случаю,
      Дай пожить, что не ведал смолоду!
      
      Бог нагайкой своей размахивает.
      - Дай-ка я, - говорит, - кукушечка.
      На фига, говорит он, на х-ра?
      А послать бы его - не лучше ли?
      
      - Он один у меня, ты прости его.
      Дураком-дурак, он юродивый.
      Как раскрыл крыла над Россиею,
      Так летит над ней, первородиной.
      
      Я искусственное дыхание
      Ему сделала, вон шевелится.
      - Это ветер, - ответил. - Сами вы
      Разбирайтесь. Любите. Веруйте.
      
      ++
      
      Стоит мужик, и голову задрал.
      Этаж? На пятый. Шел бы лучше лесом,
      К жене и детям. Никаких затрат.
      Пускай по тюрьмам рыщет, по собесам.
      
      Но он упрямо каждый день с утра -
      Под эти окна, курит, ухмыляясь.
      Уж некрасива стала я, стара.
      А он мечтает там внизу, суля весь
      
      Подлунный мир к ногам, всю память снять,
      Как отпечатки пальцев вековые.
      Я прогоню - а он придет опять
      И жизнь мою в объятья закавычит.
      
      Но за порог - ни-ни, боится он
      Глаза поднять: любовь бы ослепила
      Его, меня и этот небосклон,
      Обрезав ливнем крылья и стропила.
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Володимерова Лариса (larisavolodimerova@gmail.com)
  • Обновлено: 13/05/2025. 454k. Статистика.
  • Статья: Поэзия
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.